Полоса отчуждения

Я с ним был согласен: рассчитывать такому человеку не на что. Но меня беспокоило другое: он совал еще одно полено в печь, того и гляди вышибет боковой или задний кирпич.

— Однако ты не жалеешь дров, — не выдержал я и вытащил из огня пару поленьев, которые он положил только что, бросил их рядом с печью, они немного дымились. Володя с сожалением смотрел на них, на меня.

— Дрова надо класть как чай: по щепотке, понял? — объяснил я ему.

— У тебя плохо с дровами, — догадался он. — Это в краю-то лесов дремучих! Я ехал на паровозе километров с полсотни — и все были леса и леса. Вы тут утопаете в дебрях и сидите без дров? Как это понять, старик?

— Поди принеси бревнышко, узнаешь.

Он более внимательно огляделся в нашем жилье. И я как бы увидел все его глазами: обои тут и там отстали от стен; на окнах белые занавески, недавно вывешенные Таней, уже расцветились по нижнему краю желтыми разводами — это от обтаивающих окон; голая электрическая лампочка свисала с потолка на закоптелом толстом проводе; от железной трубы печи сизый туманец тонким слоем потек к окнам и двери.

— Старик, почему ты так бедно живешь? — спросил меня Володя. — Почему так неустроенно?

Что я ему мог сказать? Отшутился неловко:

— Не всем же жить богато! Кто-то должен нести бремя бедности. Так уж устроен мир.

— Ты не умеешь зарабатывать деньги? Признайся, тебе станет легче.

— А ты?

— Они просто валяются у нас под ногами! Надо только нагнуться и поднять.

— Это мы слышали от Остапа Бендера.

— Да я не воровать советую! Тебе не приходилось заниматься, к примеру, журналистикой?

— Нет, не сподобился.

— А стихов не писал?

Тут я маленько покривил душой, сказал, что занятие это мне неведомо, а сам грешен был, как многие в моем-то возрасте.

— Ну, так пора начать! Дело беспроигрышное: сочинил стихотворение — отнес в газету — получи гонорар. Так мне объяснил машинист паровоза, на котором я ехал сюда. Чем крупнее газета, говорил он, тем щедрее вознаграждение. А уж если в журнале — так и вовсе деньги лопатой гребут.

Далее он мне объяснил воодушевленно, что, оказывается, стихи не сочиняют, а их просто… извлекают, выуживают из воздуха. То есть эти хитрецы поэты усилием воли, небольшим напряжением ума, словно взмахом руки, добывают из атмосферы, окружающей нас, готовенькие стихотворения.

— Их нельзя составить из отдельных слов, старик, — уверял меня Володя Шубин, — как человека нельзя составить простым соединением членов его тела. Они живут в виде совершенных единств, подобно живым существам! Понимаешь?

Я не спорил с ним — просто слушал. Наверно, это и было как раз то, что нужно моему гостю. Он заявил, что не далее как на днях сочинил, то есть поймал напряжением своей «витальной силы» стихотворение, все целиком, от начала и до конца. И неплохое, мол, стихотворение: «Что в имени тебе моем? Оно умрет, как шум печальный Волны, плеснувшей в берег дальний. Как звук ночной в лесу глухом…» Ну и так далее. Он-де был совершенно счастлив после акта творчества и только некоторое время спустя узнал, что эти стихи уже написаны… Пушкиным.

— Но я-то их тоже схватил! Только он меня опередил… — горевал поэт Володя Шубин. — Представь, старик, какая это несправедливость: ему — слава, мне — безвестье. А случись так, что родился бы я на двести лет пораньше — сейчас мой памятник стоял бы на площадях больших городов, а не его! Это меня любили бы женщины, обо мне вздыхали, а не о нем! А так — ничего. Это справедливо, по-твоему?

— Да уж чего хорошего! — отвечал я в тон ему.

Александр Сергеевич и Михаил Юрьевич, по его мнению, жили в благословенные времена, тогда в окружающем пространстве было полно шедевров, а потом оно оскудело: самое-то достойное уже повыловили! Некрасов прилагал героические усилия ради добычи покрупнее. А после него надолго стало неуло́висто. В начале нашего века нужна была искуснейшая ловецкая снасть, а ею не всякий владел. Но находились-таки ловцы: Есенин, Блок… и рядом с ними менее удачливые, но тоже счастливцы. А в последние десятилетия их все меньше и меньше.

— Совсем оскудело пространство, — горевал Шубин. — Осталась сорная мелочишка, которую и вылавливают стихоловы-любители вроде паровозного машиниста.

Оказывается, тот показал ему местную районную газету, где его творения опубликованы; машинист считал, раз зарифмовалось — значит, это поэзия. Пассажир похвалил их и тут же под стук колес изложил передовицу газетки стихами, точно такими же, какие пишет машинист, тот и глаза вытаращил: так мастеровито было исполнено это многотрудное дело.

— А чего ему удивляться! — сказал Шубин. — Все-таки как-никак я студент Литературного института; а в это учебное заведение не берут всякого, только при наличии явного таланта.

— Ты учишься в Литературном, Володя?

В вопросе моем и во взгляде было столько удивления и интереса, что гость мой усмехнулся:

— Старик, ну что ты так смотришь! Если невмоготу, можешь переходить на обращение ко мне по имени-отчеству: Владимир Васильевич. Но имей в виду, что я еще только на первом курсе и меня, возможно, отчислят за творческую несостоятельность.

8