Полоса отчуждения

Он стал удивлять меня сосредоточенной молчаливостью, как перед тем удивлял неудержимой болтовней: норовил уединиться — обычно устраивался возле печки, прямо на полу, придвигал к себе табуретку — она служила ему письменным столом — и писал, писал допоздна. Я же обычно сидел над учебниками или над Марком Аврелием, выписывал понравившееся; или читал «Жизнь двенадцати цезарей» Светония, письма Плиния Младшего, речи Цицерона — я тогда очень увлекался этим: мне нравилось вникать в столь отдаленный во времени мир, постигать сложную иерархию мифических богов и героев, следить за деяниями римских императоров.

По утрам Володя просыпался раньше меня и прежде всего растапливал печку: ему весьма нравилось это занятие. У него было при этом детски-увлеченное выражение лица.

Технике растапливания я его обучил: сначала нащепать лучины от соснового полена, потом выстроить из лучинок домик, да не глубоко в печурке, а у самого края, возле дверцы, иначе дрова в печке не займутся. Такая уж она у нас: с капризом. Дымок от лучинного костерка сначала пойдет в избу, а потом печка словно вздохнет и потянет дым в себя, языки пламени будут старательно, по-телячьи, облизывать поленья.

Печь требовала сосредоточенного состояния духа, и тут они с Володей Шубиным быстро прониклись взаимопониманием.

Я же, уступив ему эту заботу, шел на колодец за водой.

— «Они сошлись — вода и камень, стихи и проза, лед и пламень», — напутствовал он меня.

Потом мы заваривали чай и завтракали по заведенному обычаю при свете пылающих дров.

— Вот что, — заявил он однажды поутру. — Я решил создать у вас в городке союз писателей. Это совершенно необходимая организация, она облагородит здешнюю малокультурную жизнь. Мы общими усилиями запечатлеем труды и дни явленного нам судьбой медвежьего угла.

На мою усмешку и колкие замечания он не обратил никакого внимания.

— Ты не понимаешь, старик: союз писателей придаст блеск городу и высветит смысл его существования, умножит достояние и будет воспитывать людей в духе высокого патриотизма. Я уже кое-что предпринял по организации этого: перерыл в редакции всю почту за минувшие три года, перелистал газетные подшивки, взял на учет всех, кто прислал хотя бы одну стихотворную строчку или занюханный рассказишко. Затем убедил редактора Молоткова, что нам позарез необходимо каждый месяц выпускать литературную страницу. А Молоток — ты его знаешь? — долго глядел на меня непонимающими глазами, потом стал примерять, чем это ему грозит… Такой дуб! Просто на удивление.

Молоткова я, разумеется, знал — это был невысокого росточка мужчина, всегда нарядно одетый, старательно причесанный, очень партийный. Что я имею в виду, говоря «очень партийный»? Он, кажется, не любил газетной работы и потому постоянно отирался в том здании, которое звали у нас Белым домом: чтоб быть на виду, встречаться с нужными людьми, согласовывать критические материалы, что-то там обговаривать, где-то представительствовать. То и дело, смотришь, с кем-то беседует в райкомовском коридоре или участвует в очередном заседании, каких было множество, в сессии районного ли, городского ли Советов, где обязательно выступает, то есть читает по бумажке заранее заготовленную речь.

Редакция, кстати сказать, помещалась в обыкновенной бревенчатой избе самого крестьянского вида: с обширной дворовой пристройкой, с покосившимся крылечком, с ведром вместо трубы на крыше — в ней была даже самая настоящая русская печь, которая, как мне рассказывали, очень смущала редактора Молоткова, и он грозился ее сломать, да духу не хватало: она славно обогревала его сотрудников в студеные зимние дни. А что касается острот, что-де номера газеты «Восход» выпекаются в печи и что-де не тираж у нее, а «выпечка», то редактор отнюдь таковые не поощрял: какие могут быть шутки, если речь идет о партийной газете!

— Я уговорил Молоткова предоставлять нам, то есть союзу писателей, хотя бы раз в месяц комнату для собраний. Он долго упирался: дело-то непривычное, а бюрократ всего боится! Но я сослался на руководящие указания сверху, которые будто бы имеются, и он сдался. Правда, при условии, что все писатели-бумагомаратели будут выдавать на-гора не только шедевры поэзии и прозы, а и газетные материалы: зарисовки о лучших людях города и села, репортажи из цехов и коровников, информации о трудовых свершениях и событиях культурной жизни. Пришлось мне поручиться за вас, ребята.

— И за меня тоже? А я-то тут при чем?

— Ты же прозу пишешь! Я занес тебя в список под номером первым, по блату, сам понимаешь. Надеюсь, ты будешь основной движительной силой в нашем обществе. Как паровоз.

— А ты вагон?

— Старик, я буду осуществлять общее руководство. Ты первый среди равных, а я на ступеньку выше, понял?

— Но я недостоин быть и последним: у меня, прозаика, нет ни одного прозаического творения.

— Как! Ты до сих пор не написал? Ну, знаешь…

Володя был возмущен, будто я ему пообещал стать писателем, да вот подвел.