Полоса отчуждения

В день «учредительного съезда союза писателей» нашего района я воодушевлен был еще и тем, что мне предстояло забрать из роддома жену и своего новорожденного сына. По сути дела, должно было состояться мое первое свидание с ним. Мне уже приходилось видеть его в минувшие дни, но только через окно. Не скажу, что это меня особенно порадовало или вдохновило. Какие там впечатления!.. Одно было ясно: никакой это не Сережка, а самый настоящий Женечка. По крайней мере так рассудил Володя Шубин, ходивший однажды вместе со мной на свидание.

— Старик, — сказал он тогда, — ты берешься за писательское дело, а оно может оказаться просто неподъемным для одного человека. Потому иногда писатели прибегали к помощи своих сыновей, как это сделал Александр Дюма, или братьев и сестер, как Томас Манн и Шарлотта Бронте. Чем больше общая прилагаемая сила, тем значительнее труд — закон физики. Привыкай к мысли, что твой сын будет тебе помогать, а следовательно, просто необходимо, чтоб он носил твое имя.

Пока я примерялся да сомневался, Володя Шубин толковал свое:

— Ты пойми, старик: имя — Евгений Тихомиров — должно навек запечатлеться в памяти потомства вашими общими усилиями.

— Почему я тебя до сих пор не пристрелил? — недоумевал я, уловив в его словах насмешку.

— Старинная русская традиция — называть старшего сына именем отца, — настаивал он. — Наконец — очевидно же! — ребенок твоя точная копия: и у тебя, и у него лбы как у Сократа и неправильный прикус, как у маршала Жукова. Как тебе удалось достичь такого сходства? Поделись опытом.

О рассказе моем он сказал так:

— Старик, пейзаж у тебя получается, но вот чисто человеческий материал — нет. Фальшивишь, старик! Но для первого раза очень и очень неплохо. Так что мои предположения о твоей литературной одаренности пока остаются в силе. Подтвердить их нечем, но и опровергнуть тоже. Дерзай, я в тебя верю.

В назначенный час, а именно поутру, явился я к роддому с детскими санками (зимой детей возят в санках, так рассудил я), поднялся на скрипучее крыльцо, постучал. Дверь открыли тотчас: но не нянечка, а сама Таня.

— Я тебя жду не дождусь, — сказала она и радостно, и с укором.

Я передал ей пальто с шалью и валенки.

— А санки зачем привез?

— Разве не понадобятся?

Она засмеялась и исчезла.

День стоял солнечный, морозец был чуть жив, с крыш капало на припеке. За бревенчатой стеной слышались голоса, плач младенца… Не Женечка ли плакал? Того мое отцовское сердце угадать не могло, как я ни вслушивался. Наконец вышла нянечка, неся на руках моего запеленатого сына, за ней радостная Таня: из больницы — как из тюрьмы! Мы все трое спустились с крыльца, и здесь няня передала мне обретенное нами сокровище:

— Ну, папа, держи… Вот так, вот так… Да не на вытянутых руках, а прижимай к себе крепче, чтоб ему потеплей было. Не раздавишь, не бойся.

Я стоял не в силах сказать и слова, с самым дурацким видом. Няня, с улыбкой оглядываясь на нас, стала подниматься на крыльцо, вспомнила:

— А справку-то, Тихомирова!

Таня ушла за какой-то справкой, а я остался один… то есть не один уже, а с сыном. Беспокойство овладело мной. На улице морозно, соображал я, как бы и в самом деле не стало слишком холодно маленькому человечку! Это мне тепло, а ему-то! Все-таки впервые на улице оказался.

Как узнать, не холодно ли ему там? Не спросишь. А он вдруг заворочался довольно сердито и чихнул… Не могу объяснить почему, но ужас объял меня, когда я услышал сыновний чих! Я запаниковал: да что это не идет Татьяна! Вдруг он заплачет, тогда как?

А маленький Женечка… мой сын!.. не плакал и не чихал больше, но продолжал ворочаться. Чем-то был недоволен. Может, ему там душно и он задыхается? Может, слишком тесно запеленали и он умирает?

Я беспомощно оглянулся — некому было мне помочь; кое-как откинул угол одеяла — в глубине запеленатого что-то мирно почмокивало… впору было прослезиться.

К счастью, Таня показалась на крыльце.

— Чего же ты! — закричал я в панике. — Так долго-то!

— А что?

— Да он… чихнул!

— Ну и слава богу, и пускай. Он имеет право.

Я раздосадовался: что за легкомыслие! Еще и смеется.

— А вдруг он заплачет!

— Поплачет и кончит. Пошли…

И мы отправились домой тем же самым путем, что и пришли сюда девять дней назад. Я нес сына, Таня везла за собой пустые саночки. Осторожно спустились в русло реки с просевшим льдом, поднялись благополучно на противоположный берег. У меня совсем занемели руки, и я передал сына Тане. Пошли дальше, мимо магазина с голой электрической лампочкой, которая светила и днем. Здесь мы опять поменялись: Тане — саночки, мне — сына; к этому времени нам обоим было уже ясно, что у нас родился именно Женечка, а не Сережа.

Принесли домой, положили наследничка на кровать: он почмокивал — видно, не спал, но глаз не открывал. Быстро разделись, потоптались возле него, не зная, что делать дальше.

— Давай распеленаем, посмотрим, — предложил я.

— Нельзя сейчас: у нас же руки холодные!

Она посмотрела на меня осуждающе, а я на нее с уважением: мне и в голову не пришло, что холодными руками нельзя прикасаться… А она, вишь, все знает.