Полоса отчуждения

— Старик, на меня большое впечатление произвело то, что он был, оказывается, репрессирован. Я сказал себе: вот человек, для которого «один день Ивана Денисовича» был только одним днем среди многих и многих. Они вместе хлебали лагерную баланду, обсасывая рыбьи глаза, — Иван Денисович Шухов и наш Белоусов. Как хочешь, а это взывает к нашему милосердию и уважению.

— Но наше милосердие не должно вредить живому делу, — осторожно настаивал я. — Поэтому ты не имеешь права уступать. Не хватало нам, чтоб кто-то другой верховодил нами!

— Ты неправ, старик. Пойми, Белоусов прошел через великое страдание.

Тут мы маленько заспорили, причем я был за немедленный переворот, за захват власти, а мой друг придерживался более мягкой позиции. Сошлись на том, что надо омолодить наш «союз писателей», иначе дело может заглохнуть.

— Молодежное большинство, ты прав, старик, мы должны обеспечить. Пусть верховодит Павел Иванович, мы будем его поправлять, если он искривит нашу генеральную линию.

15

После перерыва Серафима Сергеевна продолжала чтение своего романа. Но уже минут через пять мой друг спихнул со стола пепельницу; она стукнулась об пол, покатилась — поэтесса приостановила чтение. Воспользовавшись этим, Володя сказал:

— Благодарим вас, Серафима Сергеевна, достаточно.

Она огорчилась, стала просить, чтоб выслушали еще одну главу, но мы все дружно воспротивились:

— Хорошего помаленьку…

— Попрошу высказаться о прочитанном, — предложил Белоусов.

А что там было обсуждать! Я сказал, что-де роман явно недоработан, затянут, водянист, невыразителен; Володя Шубин заметил, что рифмы вроде «ехал — приехал», «ботинок — полуботинок» не годятся, как сапожные гвозди плотнику; рабочий птицефабрики Лавочкин признался, что ему неясно идейное содержание… Белоусов с солидным видом поддержал наши суждения, но тотчас заявил, что автор заслуживает всяческих похвал, поскольку работает целеустремленно и самоотверженно уже много лет, не отступая ни перед какими трудностями. Очень вовремя он вступился, поскольку Серафима Сергеевна могла и разрыдаться.

Глубокомысленней всех высказался Иван Коровкин:

— Ежлиф, конечно, так рассуждать, то получается вроде бы как и подобру-поздорову… того и гляди сплакнешь… а ежлиф и то на ум взять, так и совсем задом наперед, только смешно… вроде бы как и на хрен все это нужно.

После такого суждения мы явно повеселели.

— Я понимаю, — сказала в ответ на критику Серафима Сергеевна с замечательным достоинством, — конечно, трудно оценить… современники не всегда могли осознать… тому множество примеров… Есенин говорил: большое видится на расстоянии. И он совершенно прав!.. А что касается рифмы, то я еще буду работать. Роман ведь не закончен!

Белоусов посоветовал ей наряду с романом писать и короткие лирические стихотворения, больше читать классиков…

— …и словарь Даля, — добавил Володя.

— Ежлиф взялся, как говорится, за гуж, то конечно… — бормотал Коровкин и пускал дым в рукав.

— Я сознаю, что вам очень трудно судить, — снисходя к нашей беспонятливости, говорила поэтесса. — Мой роман несколько не ко времени… его оценят значительно позднее. И Пушкина не сразу и далеко не все… И Маяковского ругали…

Из дальнейшего разговора выяснилось, что творческий процесс в Серафиме Сергеевне совершается таким образом: она первоначально видит строки романа перед своим мысленным взором, как некие огненные письмена, начертанные на лобной кости с внутренней стороны — их-то и переносит на бумагу. То есть все не так просто, как кому-то может показаться, и не обходится без вмешательства некоего божественного начала.

— Против лому нет приему, — развел руками Володя Шубин. — Сдамся. Тут нам действительно трудно судить.

Затем слушали Ивана Коровкина, а был он личностью примечательной, даже если не принимать во внимание его творчество. Войдя в редакционную комнату, помню, он деловито поставил в угол авоську, в которой виднелись кулек с макаронами и кулек с гвоздями; а поздоровался со всеми за руку, в том числе и с Серафимой Сергеевной. После этого Коровкин сел у двери, достал ученическую тетрадку из-за голенища кирзового сапога, как потом оказалось — со стихами, и стал ждать молча, терпеливо, как в очереди к врачу.

Лучшим его достижением в поэтическом творчестве были стихи о родном селе: «Избушки над речкой, крутой бережок — зовется местечко: село Посошок. Там жил лихой парень — собой молодец: не граф и не барин, а просто кузнец…»

Далее следовало изложение местной легенды о кузнеце, который полюбил дочку графа, а когда ее выдали замуж за богатого барина, он кинулся вниз головой с крутого бережка в Волгу, и с той поры стучит-де его сердце как молот по наковальне из глубины речной, что символизирует бессмертие любви. А в память о том кузнеце поставили-де церковь, куда приходили издалека богомольцы с посошками и селу дали такое имя.

Шубин назвал стихотворение балладой, на что автор поначалу обиделся:

— Дак ежлиф плохо, то зачем обзываться! Конечно, я не учился нигде, своим умом, как говорится, допер…