Полоса отчуждения

В мальчишеском возрасте меня не покидало сознание, что живем мы на острове по имени Тиуново, среди полей и лесов, как посреди бескрайнего моря. Есть в отдалении и другие острова — Знаменское, Задорожье, Баулино, Кулиги, Корсуново, Матреновка, а где-то далеко более крупные — Калязин, Углич, Кимры, Загорск… и самый большой, как материк, — Москва. Но все-таки при всем том наше Тиуново именно посреди, то есть в самом центре, вокруг которого и вращается земля, а Москва где-то с краю — таковым уж было мое представление. И еще: как в каждой стране есть свой глава, верховный правитель, который и судит, и рядит, и отвечает за все, так на нашем острове самым большим начальником — подобно вождю племени, президенту, верховному главнокомандующему — был, несомненно, дядя Осип Буквицын, председатель колхоза имени… постойте, как он тогда назывался-то? Дело в том, что сначала колхоз наш носил имя человека, оказавшегося потом агентом мирового империализма; колхозу дали другое имя, но и оно через некоторое время стало неприемлемым по той же причине, и я собственноручно выколол глаза второму «агенту» в своем школьном учебнике. Ладно, не станем уточнять имя колхоза, гораздо важнее то, что председателем у нас был дядя Осип, воевавший на четырех фронтах и лежавший в четырех госпиталях.

Невозможно представить хозяина рачительнее нашего председателя: никогда и ничего он не делал попусту, а лишь к общей выгоде — если не на пользу деревне Тиуново или колхозу, то уж на пользу всему советскому государству — это точно; к тому и только к тому направлял он свои помыслы. Вот и в поездке в Москву со мной у Буквицына были общественные заботы: закупить драночных гвоздей для крыши на новый телятник, добыть вощины для колхозной пасеки (двенадцать ульев!) и подыскать красные калоши-тянучки для премирования передовой свинарки. Он не ведал слова «дефицит», которое стало обиходным гораздо позднее, зато знал доподлинно, что ни гвоздей драночных, ни воску для пчел в районном и областном городах нету и красных калош тоже. Еще нужен был позарез хомут для кобылы Машки — имевшиеся в наличии Машке малы, она у нас большеголовая, поди-ка малый надень. То и дело сбивает она холку — этак можно вовсе испортить лошадь, да еще такую работящую, такую двужильную. Лошадь Машка для нашего колхоза была примерно то же, что камень-валун под углом дома: случись с нею что — все хозяйство пошатнется, как пошатнется дом, если убрать из-под него угловую опору. А столица, она на то и столица, что там должно быть все, даже хомуты всех размеров и калоши всех цветов.

Но хлопоты обо мне дядя Осип отнюдь не считал второстепенными, потому всю дорогу разговор вел об этом.

— Ты, Митрий, ничего не бойся, — наставлял он меня. — Больница в Теплом переулке — мертвого оживит! Я там в сорок пятом три месяца лежал, твою так, две операции перенес. А когда сначала-то поместили, заметь, мне профессор говорит: хрен ли ты, Буквицын, ногу не прихватил с собой, я б тебе ее приживил! Во какой мужик — голова-а! Я ему: так, мол, и так, гражданин профессор, зарыли ее медсанбатовские санитары, мать их в душу, у меня не спросили, и где — поди теперь отыщи. В Венгрии осталась моя нога, возле города Секешфекеш… тьфу, не выговоришь! Секешфекешвар. Во как! Далеко… Жалко, говорит профессор этот, ходил бы теперь на двух, как любой здоровый человек. Так-то, понял? Такие там доктора: если вовремя приставят — прирастет, как на собаке. Верь слову, они научатся человеку наращивать все, что нечаянно оторвет на войне. Вот, скажем, ногу — а они пластырь наложат на это место, и начнет расти, через месяц она уже новая, молодая, здоровей прежней.

Я искренне верил, что так оно и будет, хотя мне лично не нужна была другая рука, и эта неплоха, если только переставить кости в локте. Думаю, что дядя Осип, говоря о чудодеях-врачах, высказывал свою заветную мечту, исполнение которой ему казалось не за горами. Он был очень умным человеком, а умные люди простодушны.

— Главное, рука-то у тебя правая, растак ее перетак, и работать тебе ею неспособно. Куда ты с такой кривулиной! Велика ли польза от тебя будет в колхозе, если ты калека! Я думаю, не показать тебя хорошим докторам — это просто бесхозяйственность, все равно что молотилку или веялку не отремонтировать. Верно? Не беспокойся, парень, я им объясню: так, мол, и так, вашу мать, в нашем крестьянском деле голова нужна, но руки нужнее. Опять же: погибшего солдата сын. Должны они это понимать?

Он всегда выражался «с картинками», без них у него как-то не получалось — и речь корява, и соображения выглядели куцыми. Другое дело, если с матерком. Вот встанет, бывало, Буквицын на колхозном собрании, гулко откашляется, грозно нахмурится; первые фразы у него рваные, несвязные — это от волнения, от того, что мысли толпятся в беспорядке. А матюкнется разок-другой — слова послушно выстроятся в шеренгу и зашагают ровным строем… да и в атаку: