Полоса отчуждения

Подошли к яблоньке все трое и постояли над нею, опустив головы. Так сказать, минута молчания, как над павшим. Листочки яблоньки уже подзавяли, и завяли два-три распускавшихся на ней цветка.

— Такая хорошая яблонька была, — причитала мать. — Нет, дай сломаю.

— Тьфу! — ожесточенно плюнул сын и закричал: — Да не трогали мы ее, можешь ты это понять?!

— Белый налив… больше такой и не осталось у меня.

— Да хоть белый, хоть черный, — мы ее не трогали!

— Леня, не кричи, — нахмурилась жена. — А яблонька все равно упала бы рано или поздно.

— Она окрепла бы… — твердила мать.

А к тачке, только что принесенной из магазина, примерилась и вынесла приговор тотчас:

— Чего она мне! Кувыртучая. Зачем мне такую!

— Но ты же говорила, что не на чем возить белье к речке! — возмутился сын.

— Те были такие удобные, я катила их да радовалась. На те что ни положи — не вывалится. А тут?..

— С теми удобно было ездить на базар, — не без яду заметила Нина.

— Да! На базар! — Мать обращала гневное лицо то к сыну, то к невестке и прибавляла голосу: — Продавать! Я не чужое продаю, не ваше, а свое. И огород этот — я его нажила. А они — ишь…

И опять прозвучало: «Как враган какой налетел! Истинный враган!»

— Все, — сказал Леонид Васильевич жене упавшим голосом. — Я сдаюсь… спускаю флаг.

— Насовсем?

— Насовсем.

— А печь? — напомнила Нина. — Это очень важно, Леня.

— Пойду на поклон к деду Андрею; думаю, он не откажет.

Супруги Овчинниковы засобирались в дорогу в тот же день, под вечер. Укладывались поспешно, словно их подгонял кто-то. Мать ходила по дому своей тяжелой поступью, делала вид, что не замечает их сборов, крепко хлопала дверью, при этом что-то приговаривала. В ее сердитом ворчании можно было разобрать: «Мать-то стараится-стараится… Все не в честь да не в славу… Как враган налетел!»

Ворчала, но негромко.

Леонид Васильевич и Нина уже взялись за сумки, чтобы выйти насовсем — мать вышла к ним из кухни, вытирая фартуком руки.

— Что же вы мало погостили? — сказала она таким тоном, какой можно было бы назвать и приветливым.

Да, она сказала это вполне приветливо. Ссоры ссорами, но долг повелевал проводить гостей честь честью, и эта честь должна быть неукоснительно оказана, соблюдена.

— Пора, — с натугой вымолвил сын. — Дела ждут… У ребят там госэкзамены…

— Ну-ну…

Он окинул взглядом переднюю: новенькое радио бодро и чисто говорило человеческим голосом, новенькие часы четко тикали на стене… а вот стекла окон остались прежние… и рамы-то ведь гнилые, да и подоконники тоже…

— Так вы когда уж теперь к маме-то приедете?

— Приедем, — сказал сын и пошел вон.

— До свидания, — ровным голосом сказала невестка.

— Я, чай, вас провожу, — отозвалась мать.

На веранде половицы уже не скрипели, дверь открывалась легко. Наружная дверь… ах, как надо бы заменить ее новой!.. И посадить цветы у крыльца…

Все взывало к его мужским рукам, просило помощи!

— Ну вот, — слышно было, проворчала мать. — Всего наобещал, а ничего не сделал.

Сын промолчал. Молча дошли до новенькой калитки в новенькой изгороди и миновали ее. Коротко попрощались.

— До свиданья… Заезжайте! — крикнула мать им вслед, и в голосе у нее послышались слезы.

Со стороны посмотреть: взрослые дети покидают гостеприимный родительский дом — и те, кто уезжает, и та, что остается, глубоко грустят при расставании. Так что все честь честью.

Возле углового дома, там, где любили сидеть «толстые бабы», играл тот самый мальчик в синей береточке с помпоном.

— Джжж… джжж… — слышалось оттуда; надо полагать, очередной самосвал привез ему или дров, или штакетнику на изгородь.

Завидев их, мальчик насупился и сказал кому-то в своем грузовичке:

— Этот дяденька плохой.

Посмотрел на них еще раз и сказал настойчивей и убежденней:

— Этот дяденька — плохой.

Леонид Васильевич расслышал сказанное и глянул на жену, а та невесело пошутила:

— Устами младенца глаголет истина. Не так ли, Лень?

— Таков уж у меня тут авторитет, — пробормотал он. — Большего я не заслужил… ни тогда, ни теперь.

Они оглянулись: мать стояла в огородной калитке, держа в руках скомканный подол фартука; за ее спиной — окутанные в белое вишни и яблони.

А мы с дочкой опять сидели на своем любимом месте, ждали, когда будет закатываться солнце.

— Баба Нюта плачет, — безмятежно сообщила дочь.

— Почему?

— Ей принесли младенчика, ему годик и две недели, так она теперь от радости…

Святая старушка, легка на помине, как раз вышла на улицу, держа на руках толстощекого серьезного мужичка; он вертел круглой головой в кудрявых реденьких волосиках, выпрастывал из одеяльца ноги, будто перевязанные нитками у щиколоток, и руки с такими же перевязочками; младенцу было тесно, он жаждал деятельности и разговора на серьезные темы.

— Во какой нахал! — приговаривала баба Нюта, кое-как справляясь с ним. — Поглядите-ка, ну и нахал!