Полоса отчуждения

— В это время из больницы мертвецов вывозят, — объяснил мне Витя, хотя я у него ни о чем не спрашивал. — Всех, кто умер за ночь и за утро, сейчас на каталках по коридорам в мертвецкую повезут. А чтоб мы их не видели, вот нас и укладывают спать.

Зловещее объяснение это почему-то всем понравилось. Калеки хмыкали и весело переглядывались.

— Тебя как зовут? — обратился ко мне Колька Рыжий требовательно.

Пришлось сказать, а лучше бы этого не делать.

Я не сразу сообразил, что мой выговор звучит непривычно для них. Ведь у нас в Тиунове скажут не «Митька», а «Митькя». Так я и произнес, чем тотчас вызвал смех.

Затем последовал вопрос: с чем я в больницу явился, то есть что мне будут резать.

Я не знал, надо ли у меня что-то резать.

— А как же! — сказали мне на это. — Тут всех режут. Надо не надо — все равно: такой порядок.

— У нас тут работают практиканты, — очень серьезно объяснил Витя. — Они сначала на мертвецах учатся, потом на нас… У тебя что покалечено? Тазобедренный сустав или затылочно-височная кость?

Я сказал про локоть.

— «Локоть покорежен», — передразнил Колька Рыжий, выслушав мой ответ. — Ребята, он на «о» говорит! Корова, конава, борона. Ты откуда? Из колхоза «Красный пахарь», да?

Я замолчал и не стал больше отвечать: с ними невозможно было нормально разговаривать.

— Ванькя, глянь-кя, пупырка-то летит! — мрачно возопил вдруг Колька Черный.

— Га-га-га! — дурацким смехом поддержал его рыжий тезка.

— Дярёвня! Дярёвня! — стал дразниться пузанок Макар.

Остальные смеялись. В общем, дураки все — как маленькие.

Тут няня пришла проверить, все ли улеглись, и тоже напустилась на меня:

— А ты чего не ложишься! Сколько раз говорить: мертвый час — всем спать мертвым сном.

— А он из деревни, тетя Поля, — смиренно объяснил Витя. — Там все бестолковые, недоразвитые.

— Ну так надо развиваться! Не по третьему годику небось.

Няня ушла, и я улегся на кровать, будто приговоренный к наказанию. Надо признаться, что я еще никогда до сих пор не спал на белых простынях — и теперь был страшно ими недоволен. Зачем они? Какой дурак придумал — спать на белом? Да как отвратительно пахнут эти простыни — неживым: то ли мылом, то ли йодом, то ли… еще чем. Может, на них покойник лежал? А теперь я… Мало того: нелепая и кем-то уже ранее надеванная одежда была на мне — хорошо, если до меня ее кто-то живой носил, а вдруг кто-то в ней умер?

Тут я вздрогнул, но не оттого, что подумалось о страшном, — жеваный комочек бумаги влепился мне в ухо. Я вскочил и, сидя на кровати, выругался теми увесистыми словами, которые так ладно и ловко употреблял дядя Осип. Должно быть, у меня получилось не хуже, потому что палата ошеломленно замолчала.

— Вот это да-а, — пропел Колька Рыжий после паузы.

Макарка встал и пошел к двери:

— Пойду скажу Виктории Николавне, какие дярёвня слова говорит. Ага, Витя?

— Скажи, — разрешил тот. — Только поточнее их произноси, Макарка. Как он, так и ты.

И палата разразилась хохотом: должно быть, представил каждый, как Макарка будет выговаривать крепкие выражения для красавицы Виктории.

— Тетя Поля! — завопил Макарка, увидев ее в коридоре. — Идите-ка, что я вам скажу!

Я обмер: сейчас он наябедничает… Но тетя Поля не стала его слушать, а, встав в дверях, заявила рассерженно:

— Вот что, надо вас наказать: на ужин вы не получите компоту, будете пить голый кипяток.

По-видимому, такое наказание вполне могло последовать, поскольку угроза произвела сильное действие: все тотчас улеглись и угомонились. Няня скрылась.

— Из-за какого-то колхозника без компоту останемся, — бубнил Колька Черный. — Он режим нарушает, а мы за него отвечай.

— Зачем его к нам в палату положили? — возмущался и Колька Рыжий. — Пусть в коридор вынесут, поближе к уборной.

— Давайте спать, — сказал Витя. — Потом решим, как нам с ним быть.

Это прозвучало зловеще.

7

В Тиунове все парнишки моего возраста беспрекословно подчинялись мне. Я был неоспоримым вожаком: намечал план любого действия — будь то набег на чужой сад-огород или переход реки по молодому ледку; командовал в игре и распоряжался в происшествии; разрешал все споры и разнимал подравшихся, если это было необходимо; определял меру вины и наказания, ну и поощрения тоже. Так уж повелось с тех пор, когда я был вот таким пацаном-пузанчиком, как Макарка, или даже раньше. Я привык к этому и считал, что так должно быть, и никак иначе.

А здесь, в больничной палате, вожаком был неподвижно лежащий уродик Витя, беспомощный настолько, что не мог ни встать, ни просто сесть — разве что перекатить с боку на бок голову на подушке да еще подвигать искривленной левой рукой (правая была в гипсе, у нее шевелились только пальцы). Как же могло случиться, что он завоевал себе право быть главным? Это удивительно.