Полоса отчуждения

Но ведь никакому явлению на свете нет одной причины; от единственной-то причины и камень не сдвинется с места, и бабочка не полетит, и ветер не подует — причин всегда несколько. Так было и с Витиным главенством в нашей палате: авторитет его держался еще и на том, что он умел очень здорово лепить из пластилина. У него в разное время были замечательные групповые скульптуры — царя Салтана с Гвидоном и со всей их свитой, Бабы Яги у порога лесной избушки, водяного с русалками… Вылепит — залюбуешься. Но увидеть позволялось отнюдь не каждому, кто о том просил, — показать пластилиновые сокровища было высшим благоволением Вити, великой милостью его, а уж это, как я скоро понял, заслужить было непросто.

Сделав кропотливо и сосредоточенно очередную скульптурку, он показывал ее избранным, потом, вздыхая и страдая, ломал, отделяя разноцветные крохи материала одну от другой с большим терпением. Разобрав весь пластилин на одноцветные куски, приступал к следующей работе. А лепил он чаще всего, когда все спали, при свете маленькой лампы, потому что сам спать не мог.

9

Неделю прожил я в больнице — всего и лечения мне: дважды сводили в темную комнату, где просвещали мою руку невидимыми лучами. А больше ничего.

Больничная жизнь не шла, не текла, а этак волоклась томительно — от утра к обеду, от обеда через мертвый час к ужину, от ужина ко сну; и была она отягощена мелкими досадными обстоятельствами, о которых не хочется ныне и вспоминать: правящая верхушка палаты то и дело напоминала о своем главенствующем положении и угнетала беднейшие слои населения, то есть Ромку, меня и кого-то еще, кого я не помню ныне: ведь в палате было восемь коек.

Единственное, что оживляло и радовало каждый день: по утрам заведующий нашим отделением, он же хирург, Борис Иванович делал обход в сопровождении нескольких человек: медсестры и врачи, целая бригада. В любой палате обхода ждали с нетерпением, а в нашей, кажется, особенно, и очень огорчались, если он по неведомым причинам отменялся или совершался в непредставительном составе, то есть без заведующего. Ни лекарства, ни природные силы организма не определяли нашего выздоровления — его определял во время утреннего посещения хирург Борис Иванович, высокий, худощавый, с длинными руками, с продолговатым бледным лицом. Было что-то нелепое в его фигуре, походке, в привычке кривить рот на сторону, но при всем при том он казался нам красивым, мужественным, всесильным.

Опять, как и в случае с Викторией, я попробовал представить себе хирурга деревенским жителем: вот он запрягает лошадь… вот идет за плугом… вот орудует вилами… Нет, это никак не вязалось! Несовместимо было. Зато здесь, в больнице, не мог быть кто-то другой на его месте. Именно Борис Иваныч, вот такой, длинный, с косым ртом и рыжими бровями, в белой шапочке и белом халате, более всего походил на доктора-чудотворца, который сумеет всех исцелить, от всех недугов избавить.

«Хирург» было для меня словом высшего смысла, как «министр» или «маршал», как «профессор» или «академик»; от него веяло холодком, как от чего-то неземного. Слово это ставило человека на непостижимую высоту: он был небожителем, всемогущим чудотворцем. Именно такое звание более всего подходило к Борису Ивановичу, именно ему он соответствовал.

Заведующий отделением тискал и мял мой локтевой сустав, о чем-то размышлял, разглядывал на свет снимок, на котором нечеткими тенями запечатлелись косточки моей правой. Меня при этом он ни о чем не спрашивал, словно локоть — это всего лишь вещь, которую мне доверено носить какое-то время, пока ею интересуются в больнице, и с которой доктора вольны поступать как им заблагорассудится. Казалось, сам я хирургу безразличен, а интересна ему только моя покалеченная рука, что на меня он смотрит лишь как на необходимое приложение к ней.

А так хотелось, чтоб он поговорил со мной, чтоб спросил о чем-нибудь. Ну, хотя бы о том, откуда я приехал и при каких обстоятельствах угораздило меня испортить руку. Я рассказал бы ему, что такое молотьба, на которую собирается вся деревня — весь наш колхоз, — работают день и ночь, потому что трактор (эту диковинную машину!) дают нашему колхозу только на день-два и надо успеть обмолотить все. Тут уж мы, мальчишки, работаем наравне со взрослыми. И руку я сломал не из-за баловства и не по неосторожности, а так уж получилось. Как утверждает дядя Осип, такую травму надо приравнивать к боевой ране, полученной на фронте.

Может быть, выслушав мой рассказ, хирург посмотрел бы на меня уважительно или хотя бы просто внимательно.

Однако Борис Иванович ни о чем не спрашивал, иногда говорил что-то непонятное своим сопровождающим, медсестра записывала, потом вся бригада отходила к другой кровати, совершенно забыв обо мне, и я ревниво следил, не разговаривает ли хирург с моими соседями и не стоит ли у их кроватей дольше, чем возле моей.

Борис Иванович ко всем был равно безразличен, а интересовала его только наши калечества — тут он проявлял и внимание и озабоченность.