Полоса отчуждения

Москвич Ромка где-то возле Смоленска вместе с матерью попал под бомбежку, после которой, как он сказал, одну его руку не нашли. Случилось это давно, лет шесть назад, плечо у него долго болело, но зажило, а потом рана опять открылась, и его положили сюда в больницу. При мне он уже выздоравливал, считал на пальцах оставшиеся до выписки дни.

Кольку Рыжего в Новгороде во время артиллерийского обстрела придавило кирпичной стеной; кто его спас, он не помнит, очнулся уже без ноги в военном лазарете. Ноги не было по колено, а потом, много времени спустя, пришлось культю укоротить, но почему-то этого оказалось мало, и он перенес еще одну операцию. Рыжий каждый день говорил о каком-то изумительном протезе, который сделают ему здесь, в больнице, и который будет ничуть не хуже настоящей ноги; с тем протезом — экспериментальным! — можно бегать, танцевать, выучиться на водителя троллейбуса и на хирурга тоже.

А вот Колька Черный поплатился за баловство: вдвоем с приятелем разбирали гранату, которую нашли в развалинах. Приятель погиб, а Кольке Черному раздробило коленку, разорвало живот и поранило руку. Рука зажила, и живот тоже ничего себе, а вот с коленкой хуже: оперировали уже, но — не разгибалась нога, и Колька Черный ждал следующей операции.

Что случилось с Макаркой, как он остался без правой кисти, не знаю. Он утверждал, что таким родился, и тоже мечтал о протезе, собираясь стать поваром; рассказывая о том, какую еду будет готовить, он облизывался и жмурил глаза, как кошка, поймавшая мышь и собирающаяся ее слопать.

Каждый раз во время утреннего обхода пузанок усиленно улыбался Борису Ивановичу или ловил его взгляд своими умильными, жалобными глазами; если же тот не обращал на него внимания, занятый другими, Макар, подкравшись, что-нибудь спрашивал у хирурга, а чаще всего просто вдруг лез целовать его, подхалимски говоря: «Миленький Борис Иванович, я вас люблю больше, чем папу». Почему-то такие штуки сходили Макару с рук: хирург добродушно хмурился и хоть не поощрял парнишку на дальнейшее, но и не выражал недовольства.

Я был уверен, что не будь Макарки, Борис Иванович уделил бы мне значительно больше времени и назначил бы наконец какое-то чудодейственное лечение, от которого кости в моем локтевом суставе перестроились бы в должный порядок и рука стала бы гнуться как у всех; но пузанок вечно мешал, за что я еще больше злился на него.

Макар был, по моим понятиям, совершенно подлой личностью. Мало того что он подхалимски выпрашивал у меня то пюре, то кусочек сахару, то косточки от компота — он еще ходил попрошайничать и по другим палатам, в которых лежали взрослые. Должно быть, за плутоватую рожу его везде привечали, и чем больше жалели, чем чаще одаривали печеньем или конфетами, тем жалобней он смотрел. У него было в обычае лезть ко всем целоваться — к врачам, медсестрам, нянькам, к инвалидам из соседних палат и к тем, кто приходил проведать больных. Самое же отвратительное то, что он совершенно чужих ему женщин называл «мама», а между тем этого человека часто навещала его родная мать. Чуть кто погладит его привычно по голове, Макар уже к тому сунулся, как щенок к хозяину, и делал он это не потому, что из-за малого возраста нуждался в ласке, а только из хитрого расчета: не дадут ли чего-нибудь. А давали — сам же с торжеством рассказывал нам, как ему удалось околпачить кого-то, как он обманул, перехитрил, провел за нос.

Вот такой он был тип.

Макар всегда все знал, где бы что ни случилось, и новости эти приносил нам: кого выписали, кого перевели в «предсмертную» палату, у кого что случилось и почему.

— Тетя Поля плачет! — сообщил он с торжеством. — Ей сегодня записали выговор: в коридоре мусорно. Она говорит: уволюсь, не буду здесь работать! Пусть увольняется, нам пришлют другую няньку, еще и получше.

А едва та появилась в палате, тотчас полез ее обнимать:

— Тетя Поля, не уходи от нас, ты лучше всех. Нам будет плохо без тебя.

— Ты у нас, Макарка, ласковое телятко, — сказала та, вздыхая, — а ласковое телятко двух маток сосет. Пойдем-ка, я тебе сушеной свеколки дам — она сладкая и очень полезная. Василь Семеныч сегодня выписывался из восьмой палаты, так угостил меня, а я тебя угощу…

Макар катался колобком там и тут, умильничал, жалобился, ластился, а заодно выведывал, выспрашивал и коварно над всеми смеялся.

Многие раскусили подлую натуру Макара, но почему-то прощали, и такая снисходительность была для меня необъяснима. Есть же на свете такие вещи, какие никак нельзя сносить терпеливо, а тем более нельзя поощрять. Иначе вырастет из него бог знает кто!

Но все эти соображения оставались во мне невысказанными, я больше помалкивал и очень редко вступал в разговор.