Половодье. Книга первая

— Я этой брехне не верю. Знаю вас с Яшкой, как облупленных. А вот сказать Петрухе о нашей беседе вы могли. Ну, насчет выселения. Помнишь, мы с Максимом приезжали?

— Как не помнить?.. Помню. И что говорилось тогда, сразу же умерло. Всему крест.

— Яков — Петрухин друг, — возразил Андрей, отводя взгляд в сторону.

— Верно. Да только я за него ручаюсь. Брат вам напрямки сказал, что на выселение не согласен. А передавать наш разговор кустарям… Нет, Яков этого не сделает! Нет! — отрезал Роман.

Горошенко успокоился. Значит, Сорока пострадал из-за чего-то другого. Может, и не кустари его убили, а атаманцы.

— Ну, ладно. Скажи Яшке, пусть не серчает. И ты тоже, — Андрей пожал руку Романа и бросился догонять подводы, петляя, как заяц, по белотропу.

Хмурилось небо. Плавно кружились в воздухе снежинки. Зима не сдавала. За возвращение домой можно было не беспокоиться.

29

Незадолго до отхода пассажирского поезда на Омск Роман подъехал к станции. У ворот, ожидая посадку, волновалась толпа мешочников. Пожилая баба из благородных торговалась с носильщиком, который был туг на ухо и не мог понять, почему при таком достатке (у нее было несколько чемоданов) баба стоит из-за каких-то пяти рублей. Они оба кричали, отчаянно жестикулируя. Когда носильщик порывался бежать, благородная хватала его за рукав стеганой куртки. И все начиналось сызнова.

Два молоденьких затянутых в новые ремни офицера туда-сюда водили под руку размалеванную шлюху. Иногда она часто моргала, помахивая головой, как бодливая корова. Скалила зубы и припадала то к одному, то к другому. Офицерикам это нравилось.

Поджидая из кассы Рязанова, Роман поставил Чалку у коновязи, возле нарядных извозчичьих кошовок. Повесил на морду мерина торбу с овсом и, закутавшись в доху, упал в сани.

— Откедова будешь? — раздался над самым ухом скрипучий голос.

Роман поднял голову. Около него, на мешке, сидел широколицый бородач с кнутом в руке. «Извозчик», — решил Завгородний.

— Дальний. Из Галчихинской волости.

— То-то. Под облаву не угоди! На станции часто вашего брата ловят.

— Я уж отслужил свое. По ранению домой вернулся.

— Ишь ты! А видимость того… Молодым смахиваешь. — Извозчик достал из кармана бордовый кисет, расшитый бисером. — Куришь?

Роман снял рукавицы и принялся скручивать цыгарку. Бородач высек кресалом огонь, дал прикурить. Затушив трут о подошву валенка, сказал:

— У нас тут такое было, что не приведи господи. Атаман Анненков за бунт взыскивал. Били всех, кто под руку попадет. Лошадей отбирали. Многие пострадали тогда. А я смикитил. Как началась заваруха — я у городской управы стоял — и на седока рукой махнул, не стал дожидаться. Укатил! А извозчика Поликарпа, того штыком на виду у всех закололи. Коня у него отобрали. Поликарп, значит, не давал. Ну, и понятное дело: схватили мужика. Офицер и говорит, дескать, мы ничего даром не берем, заместо своего Карьки будешь, мол, на том свете на сером коне Георгия Победоносца кататься. И прикончили Поликарпа. Глянь-кась, кого-то ищут.

Роман посмотрел в сторону ворот, куда извозчик ткнул кнутовищем. Там солдаты проверяли документы. У подозрительных вытряхивали на снег содержимое мешков и ящиков. Какого-то важного старика офицер хватил за бороду. Тот взвыл, попытался доказать, что он лицо неприкосновенное и что ему больно.

— А я почем знал, что борода у тебя натуральная? — сердито прикрикнул на него офицер, направляясь дальше.

Романов собеседник слез с саней, предупредил:

— Улепетывай! Нас тут знают, а ты чужой. Всякая недоразумения, может получиться! С огнем баловать не след!

Наконец-то Рязанов забрал свой чемодан, отдал деньги за проезд, поблагодарил. Роман пустил Чалку рысью в узкую, кривую улицу.

Постоялый двор, куда заезжали покровские, находился почти на самом краю города. Содержал его старый еврей Абрам Давыдович — человек добрый и услужливый. Всех он встречал радушно, в любое время суток бегал за водкой, поил чаем, любил много спрашивать и рассказывать. С ним знакомились запросто и потом уж навсегда оставались дружками.

Абрам Давыдович помог Роману распрячь коня. Потом провел Романа в большую комнату, где на топчанах и прямо на полу, подстелив под себя дохи и полушубки, отдыхали мужики. Масло они уже сдали, пообедали. Оставалось, только поточить зубы, и на боковую. Кто-то вспомнил, как пороли Никиту Бондаря. По комнате пробежал смешок.

— Нехорошо, ребята, над этим смеяться. Любого могли вот так же, — устыдил мужиков Горошенко.

— Он же двенадцатый! — прыснул сухорукий Пахом с Борисовки. — Ох, ему и дали! Ох, и дали! Всю жизнь не забудет Антонова благодетельства!

— И у вас уже пороли? — с интересом спросил Абрам Давыдович.

— Было дело, — мрачно ответил Ванька, вспомнив окровавленную спину отца.

— Что ж это выходит? Что ж это выходит? — хозяин озабоченно развел руками. — Может быть, вы мне скажете, какая разница между царем и Сибирским правительством? Или я ничего не понимаю, или этой разницы совсем нет.