Половодье. Книга вторая

К вечеру Захар Федосеевич расходовался весь. Едва хватало силенки запереть сарай и добраться до постели. Засыпая, он проклинал свою неудачливую судьбу, ругал кузнеца Гаврилу, Романа Завгороднего, призывал на себя и на них смерть. А утром снова шел отпирать сарай, позвякивая висящими на пояске ключами.

Рыл яму мельник втайне от Демки и племянника Ваньки, которые, закончив жатву, перебрались на мельницу. Не хотел Захар Федосеевич, чтоб кто-нибудь в селе знал, куда он спрячет пшеницу от разбойной власти. Ему могла бы помочь Дарья, но она болела. Спускала в погреб кадку с огурцами, оборвалась с лесенки и расшиблась. Хорошо еще, что кадка не загремела вслед за Дарьей. Оставаться бы мельнику вдовцом.

Больше недели рыл Захар Федосеевич яму. Наконец решил: хватит. Выстелил ее соломой и ночью, спустив собак, носил сюда хлеб из амбара. Оно бы лучше закопать пшеницу в мешках, да попреют мешки. Может, не один год лежать здесь хлебу.

На рассвете Захар Федосеевич прикрыл яму землей, которую разровнял по всему сараю и утрамбовал колотушкой. Собрал во дворе всякий мусор и набросал сверху.

«Попробуйте найти теперь, иродово семя, бобровский хлебушко», — с тайной радостью подумал мельник.

Когда солнце веселыми ручейками света просочилось в щели, Захар Федосеевич вышел из сарая и заковылял на улицу. Он знал, что не уснет. Слишком велико было волнение, пережитое им в эту ночь. Сердце так и рвалось из груди. Мельнику казалось, что от ударов сердца вздрагивает не только тело, но и мокрая рубашка.

Он давно собирался заглянуть к отцу Василию. Поп — человек неглупый, почти год шатался по чужим краям. Пожалуй, есть чего рассказать ему, а Захару Федосеевичу послушать. Любопытно, как мужики живут в других местах. Так же им туго приходится али еще как.

На улице сквозило. Как всегда осенью, было сыро и неприветливо. Под заборами, куда еще не успело заглянуть солнце, на прелой листве серебрился иней. Мало осталось жить Захару Федосеевичу, ой, мало! И лучше об этом не думать. Снимать картуз перед встречными и ни о чем не думать.

Отец Василий возился на крыльце с самоваром. Раздувал угли по-солдатски, натянув на трубу голенище сапога. Самовар тяжело дышал, как лошадь на крутом подъеме. Из поддувала вырывались клубы синего дыма.

— Милости просим! — кивнул батюшка и показал на ступеньки. — Присаживайся, Федосеевич. Сей труд послан мне в наказанье за грехи великие. Матушка занедуговала утробой, к фельдшеру ходит по утрам. Плачет праведница и пребывает в уединении в постели своей.

— Моя тож хворает. Лечить надоть. Травами пользовать, — проговорил Захар, разглядывая поповский двор. Порушилось все, пришло в запустение. Сруб у колодца на бок свернуло, заплот того и гляди повалится. От дорожек, посыпанных песком, ничего не осталось. Баба, она и есть баба. Ей бы все помадой мазаться да по фершалам шляться.

Отец Василий сходил в дом и в подоле длинной рубахи принес десяток куриных яиц. Прислушался, не закипела ли вода.

— Всякий, питаемый молоком, не сведущ в слове правды, потому что он младенец, — пробасил поп. — Твердая же пища свойственна совершенным, у которых чувства навыком приучены к различению добра и зла.

Захар Федосеевич не совсем понял изреченную батюшкой мудрость, но вполне одобрил ее. Батюшка не Аристофан Матвеевич, попусту болтать не станет.

— А как вобче? — сощурив подслеповатые глаза, спросил мельник. Ему захотелось поговорить с отцом Василием по-ученому. Мы, мол, тож не лыком шиты.

— Что? — вытянул поп мясистые губы.

— Ну, вобче… Значит, в смыслах, в каких следоваит. Вобче.

— Худо. Мир изрыгает огонь, пожирающий людей. Будет плач на земле.

— Вот как! А у нас ведь понятия нетути!

Когда самовар стал со свистом пускать пары, отец Василий все тем же подолом рубашки снял крышку и, прикрякивая, по одному опустил в кипяток все десять яиц. Подхватил тяжелый самовар и понес в дом. Захар Федосеевич забежал вперед и открыл дверь, обитую рыжей клеенкой.

— Ну, и что известного, батюшка, про нашу жизню? Как мужики по иным селам? — спросил Захар Федосеевич, когда поп усадил его за стол и принялся потчевать чаем с бубликами.

— Худо, — отец Василий порылся в шкафу, достал и положил перед мельником на розовую скатерть серый от пыли кусочек сахару величиной с ноготь. — Сказывают, на Алтае весной объявился цесаревич Алешка. Однако было установлено, что оный человек есть самозванец. Какой-то почтовый чиновник. О сем объявили газеты, удостоверившие гибель цесаревича. Я сам читал… Войско верховного правителя пребывает в положении затруднительном, поскольку кругом смуты и новые порядки.

— Кругом? — удивился Захар Федосеевич и, поперхнувшись чаем, неожиданно проглотил весь сахар.

Отец Василий почесал бугристую волосатую грудь и сказал:

— Апостол Павел, который исходил все земли, в молодые годы именовался Савлом и был неверным. Но, услышав голос свыше, он переменил веру и возлюбил Христа. И тебя, и себя в дни великого разрушения уподоблю апостолу Павлу.