Польша в советском блоке: от «оттепели» к краху режима

Ближе к августу сбор информации относительно мнений поляков об общественных процессах в Чехословакии приобрел целенаправленный характер. В докладе СБ от 2 августа констатировалось: «…интерес к развитию событий в Чехословакии среди отдельных групп и сообществ значителен. Каждое сообщение по радио и в прессе принимается со вниманием и большим интересом»[502]. Снова отмечалась лихорадочная скупка населением продуктов, в особенности там, где проходили советские войска. Мнения людей о реформах в Чехословакии и их возможных последствиях, согласно данным СБ, сводились к следующему: определенные политические изменения в ЧССР были необходимы, однако способ их проведения в жизнь, «флирт» чехословаков с ФРГ и угроза выхода страны из ОВД вызывают подозрения[503].

21 августа вторжение в Чехословакию стало реальностью. Проводя информационное обеспечение этой акции в Польше, В. Гомулка встретился с польскими журналистами и объяснил им, как надлежит освещать события; ЦК ПОРП поручил всем местным парторганизациям провести собрания, где разъяснялись бы мотивы такого шага «братских компартий», а польское МВД начало операцию «Подхале», в рамках которой тщательно отслеживались все негативные высказывания граждан ПНР о вторжении.

По заявлениям сотрудников СБ, поляки старшего поколения, помнившие войну и оккупацию, с бо́льшим пониманием отнеслись к участию своих войск в подавлении «Пражской весны», чем молодежь[504]. Это подтверждают и слова известного католического публициста (будущего министра иностранных дел Третьей Речи Посполитой) В. Бартошевского, который в те дни сокрушался, что люди «в Польше дали себя одурачить, они ругают… чехов, говоря, будто те сами во всем виноваты, раз позволили себя втянуть в немецкий заговор»[505]. Как видно, государственная пропаганда, умело игравшая на антинемецких чувствах поляков, была достаточно эффективна. Перлюстрация писем, осуществлявшаяся польской СБ, показывает, что в большинстве своем поляки отнеслись к вторжению если не равнодушно, то нейтрально[506].

Тем не менее были отмечены и многочисленные случаи проявления солидарности с Чехословакией либо скептического отношения к позиции польских властей. Так, на партсобраниях, проводившихся 21 августа, звучали вопросы: «Не следовало ли организовать в ЧССР плебисцит для избрания нового правительства?», «Как совместить факт вторжения с соглашением о невмешательстве во внутренние дела Чехословакии, подписанным Польшей?», «Зачем нужно было вводить войска, если у Чехословакии есть своя армия?», «В чем разница между вторжением в ЧССР и американской агрессией во Вьетнаме?», «Почему „здоровая часть“ КПЧ не сумела сама навести порядок, если, как говорят, она представляет большинство народа?» и пр.[507]Среди писем, вскрытых сотрудниками СБ, встречались официальные обращения к польским властям как от отдельных людей, так и от небольших рабочих коллективов с требованием немедленного вывода войск[508]. Среди тех, кто выступил с письменным протестом, были видные литераторы Е. Анджеевский и С. Мрожек, композитор З. Мычельский, историк А. Татаркевич[509]. В Институте истории ПАН несколько научных сотрудников отказалось от партбилетов, среди них были такие известные в будущем ученые, как К. Керстен и Б. Геремек[510]. С 21 по 31 августа органы внутренних дел зафиксировали 2147 листовок и 89 надписей на стенах с осуждением вторжения. Листовки распространялись по всей Польше, кроме Щецинского и Кошалинского воеводств[511]. За период с конца августа до начала сентября их появилось столько же, сколько прежде было отмечено в течение трех лет с 1965 по 1967 г.[512]Самой же громкой акцией протеста явилось самосожжение рабочего Р. Сивеца, совершённое 8 сентября 1968 г. на крупнейшем в Варшаве стадионе во время праздника урожая. Наблюдать это могли не только собравшиеся там десятки тысяч человек, но также представители партийно-государственной верхушки во главе с В. Гомулкой[513].

Как совместить эти факты с данными Службы безопасности, основанными на наблюдениях за настроениями людей? Очень просто. Распространением листовок и нанесением надписей, скорее всего, занимались группы студенческих активистов, не успевшие попасть в жернова репрессивной машины после мартовских выступлений. Некоторых из них (Б. Бляйфер, Э. Смоляр и др.) попали за решетку в конце того же 1968 г. Пафос их демократических устремлений не затронул большую часть польского общества, которое в основном пассивно отнеслось к вторжению в Чехословакию. Не было ни оппозиционных выступлений, ни сбора подписей под заявлениями протеста. Безусловно, в какой-то мере этому способствовала волна репрессий против студентов, научной и творческой интеллигенции, захлестнувшая страну после мартовских волнений. Стоит, однако, отметить, что достаточно сдержанно отнесся к вторжению и польский епископат, который обычно не боялся вступать в острые конфликты с властью, когда дело касалось общественно значимых вопросов.