Польская Сибириада

Лагерь в Таежном был небольшим, сезонным второстепенным учреждением. Три убогих барака с двухъярусными нарами. Столовка. Склад инструментов. Даже бани не было. Фельдшер приезжал по вызову из ближайшего поселка. Только домик комендатуры был солидный, теплый, из лиственничных бревен. Вся зона была огорожена колючей проволокой. По углам четыре сторожевые башни. Кормежка — хуже некуда. Обслуга, блатные — все обворовывали заключенных. Комендант, пузатый комиссар НКВД Сидорин, жил в поселке, ГУЛАГ интересовал его постольку, поскольку поставлял его семье ворованные продукты, а когда требовалось — дармовую рабочую силу. Приходилось, конечно, следить, чтобы нормы выполнялись, чтоб не вызвать недовольства начальства в Канске.

Повседневной жизнью ГУЛАГа управлял «кум». Это был тридцатилетний комиссар НКВД Лопухин, интересный мужчина с безупречной выправкой профессионального военного. Во всяком случае, он старался произвести такое впечатление. Младшие офицеры и охранники избегали его, как могли, потому что даже в присутствии заключенных он требовал от них вытягиваться по стойке «смирно», брать под козырек, исполнять прочие армейские «штучки». Но так бывало, когда Лопухин был трезвый. А случалось это редко. Но и тогда не угасал в нем дух ярого гончего пса, энкавэдэшника. Ходили слухи, что перспективный офицер НКВД был за какую-то провинность наказан и отправлен начальством в Таежное. И еще Данилович узнал, что Лопухин по каким-то там причинам, особенно не терпит заключенных поляков. В том, что это были не только слухи, Данилович вскоре убедился лично.

Каждого вновь прибывшего заключенного «кум» вызывал на беседу. Просматривал бумаги, присматривался к самому заключенному, предварительно оценивал, на что тот способен. На первой встрече с Даниловичем комиссар Лопухин страдал от похмелья и был раздражителен. Данилович вошел, остановился у порога. Комиссар бросил на него взгляд исподлобья и продолжал листать бумаги. Потом отодвинул их, скорее, со злостью отшвырнул в сторону.

— Поляк?

— Поляк.

— Ну, ну… — он смотрел на Даниловича угрюмо и зло. — Знаешь, что о тебе тут пишут?

Данилович пожал плечами.

— Тут пишут: «Данилович, возможно польский офицер»… Ты офицер?

— Нет.

— Не офицер, говоришь? А это мы еще посмотрим… Все! — и со злой гримасой указал Даниловичу на дверь. Вслед бросил. — Смотри, пан поляк, со мной краковяк не попляшешь.

Как везде в ГУЛАГе, в Таежном можно было встретить представителей всех племен и народов Советского Союза. Поляков было человек пятнадцать, в основном из таких же, как Данилович, спецпереселенцев. Были среди них два военнопленных сентябрьской кампании, получивших дополнительные сроки в сибирском ГУЛАГе. Такого голода, как в Таежном, Данилович еще не переживал. Изможденные голодом люди дохли, как мухи, на каторжных работах. Утром миска водянистой баланды, на которой нужно было выжить до вечера. Вечером снова черпак баланды, иногда селедка, которая съедалась тут же с хвостом, головой и костями. Ежедневная двухсотграммовая порция хлеба, черного кислого непропеченного хлеба. Хлеб ели отдельно, чтобы продлить сам процесс еды. Те, кто покрепче, прятали хлеб за пазуху, чтобы потом в камере, в одиночестве потихоньку сосать его, как лакомство. Истощенный голодом человек со временем теряет человеческий облик. Нет в нем ни капли жалости, сердечности, милосердия для других. Только бы заморить голод. Свой голод. Голод, голод, голод…

Субботний вечер. Завтра свободное от работы воскресенье. Случалось иногда такое. Данилович лежал на нарах и смотрел на мигающий в печке огонь. Если и думал он о чем-нибудь, так только о завтрашнем выходном, о том, что можно большую часть дня проваляться на нарах. Вволю выспаться. Может, Наталка приснится? Хоть в последнее время все чаще и настойчивее снились ему огромные калачи, которые каждую неделю в Червонном Яре пекла его мама.

К нарам подошел рассыльный и дернул его за плечо.

— Ты Данилович?

— А что?

— «Кум» вызывает. И бегом, он ждать не любит.

Вызывает, так вызывает. Какая разница, зачем. После того первого разговора Данилович редко встречал комиссара Лопухина, а тот его больше не вызывал. Но, видно, хорошо его запомнил, потому что при каждой встрече с ехидной усмешкой задавал один и тот же вопрос:

— Ну, как там, пан офицер? — последние два слова особенно растягивал и акцентировал. И уходил, не ожидая ответа.

Наверное, поэтому среди блатных Ежи ходил с прозвищем Офицер. Дрожа от холода, пробирался он по узкой тропке между сугробами. Под вечер — трескучий мороз. Огонек в комнате «кума». Ежи постучал.

— Входи!

С первого взгляда было ясно, что Лопухин выпил. На столе стояла початая бутылка водки, открытая банка «свиной тушенки», куски хлеба на газете, луковицы. В комнате было тепло, почти жарко. Наверное, от этого тепла, от запаха еды зашумело в голове у Даниловича. Он снял шапку, отер с лица иней.

— По вашему приказанию прибыл, пан комиссар.