Польская Сибириада

— Вот это доклад! Сразу видно, пришел польский офицер. Тебе бы еще шевровые сапоги да портки в обтяжку… Садись Данилович, — указал рукой на табурет, — подвинься ближе к столу.

Лопухин встал, достал из шкафа второй стакан, наполнил и поставил перед Даниловичем.

— Ну, выпей, пан офицер, для «сугрева». Мороз, наверное, чертовский?

— Мороз. Но я не офицер.

— Ну, до дна.

Лопухин пил водку смакуя, мелкими глотками. Мозг Даниловича работал на полных оборотах. Что ему нужно? Что затевает? А черт с ним! Взял стакан, рука дрожала, давно не пил он водку. Поднес стакан к губам и выпил все содержимое двумя глотками.

— Закусывай, — показал комиссар на стол, а сам потянулся за луковицей и стал грызть ее как яблоко. Данилович сделал то же самое, но из изъеденных цингой десен стала сочиться кровь. Данилович слизывал ее и глотал вместе со жгучими кусками лука.

— Так говоришь, Данилович, что ты не офицер?

— Нет, пан комиссар. Я капрал.

— Капрал… В тридцать девятом на войне был?

— Был.

— С нами воевал?

— Нет. Немцы меня в плен взяли, а потом отпустили, я на Подолье, домой вернулся.

— Ну, скажем, это правда… Ты ешь, ешь, не стесняйся, ты сегодня у меня в гостях.

Лопухин намазал кусок хлеба толстым слоем тушенки и подал Ежи. Тот почти автоматически взял хлеб. Зверский голод требовал пищи. И его рука держала хлеб. Ел. Он бы мог сожрать этот кусок в одну секунду, но невероятным усилием воли сдерживал себя, откусывал маленькими кусочками. Лопухин все больше пьянел, вероятно, успел немало выпить еще до встречи. Опять разлил водку по стаканам.

— А ты знаешь, Данилович, что я в тридцать девятом освобождал Западную Украину? Ты откуда?

— С Подолья. Залещики…

— А город Львов знаешь?

— Не был там никогда, — на всякий случай соврал Ежи.

— Жаль. Красивый город. А какие девушки!.. «Прошу паненки, цалуе ручки»… А знаешь ли ты, что на войну с поляками я пошел добровольцем? Не знаешь, откуда тебе знать… Ненавижу я вас, поляков! Понимаешь? Ненавижу!.. Ни черта ты не понимаешь. Боишься меня, и все… Не бойся, Лопухин не такой, свою гордость имеет. Пей, ешь, сегодня ты мой гость… Пей, пей!.. А знаешь, почему я вас ненавижу? Вы моего отца убили! Он с Буденным шел в двадцатом. Это уланы ваши закололи моего отца пиками… Остались мы с матерью сиротами. Мне десять лет тогда было. Я был старший. Нужда, голод. Из-за вас, поляков. Глупости болтаю? Ты сиротой не был, не знаешь: голод, вонь, нищета… — Лопухин протер глаза рукавом. Часть водки расплескалась по столу. Пил один, не обращая внимания на Даниловича. И продолжал свой монолог: — Я вам, белополякам, мстить за отца поклялся, за мою сиротскую долю, до конца жизни… Ты знаешь, Данилович, сколько я ваших… вот этими руками!.. Во Львове был? Не был. Ну и хуй с тобой. А я был! Мы офицеришек ваших элегантных, как скотину, штыками гнали… А я только их спрашивал, кто с нами в двадцатом воевал… И своими руками этих сукиных детей как вшей давил… Ты офицер или нет? Ну, говори! Говори, Данилович, а то я тебе пулю в лоб всажу…

Лопухин схватился за кобуру, но пистолета на поясе не было. Встал, чтобы посмотреть в шкафу, но не удержался на ногах, свалился на стул. Данилович не знал, что делать. Лопухин оперся головой на руки, и казалось, отключился. Вдруг неожиданно трезвым взглядом посмотрел на Даниловича и тихо произнес:

— Иди уже, Данилович. И не строй себе никаких иллюзий насчет сегодняшнего вечера. Захотелось мне с поляком поболтать, и все тут. Пока я тебя не поймал ни на чем, молчать ты умеешь. Но я до тебя доберусь! И тогда, Данилович, обижайся только на себя. Ну, иди, иди!

Зима прошла. Данилович не мог поверить, что ему удалось ее пережить. Из многочисленного зимнего транспорта в живых осталось чуть больше десяти человек. Наступила сибирская весна с разливами, комарами и мошкарой. Работа, работа, работа… Новости из внешнего мира до Таежного не доходили. Но так ли важно для умирающего от голода человека, что там происходит где-то в мире? Неожиданно бомбой взорвалась весть о советско-германской войне. Дошло это и до Даниловича. Но что из этого следовало? Все равно, которая из сторон победит, для Польши и так плохо, и так нехорошо. На одном из утренних построений опухший с перепоя Лопухин говорил кратко, но доходчиво:

— С этой минуты здесь один закон, закон военного времени. «Все для фронта, все для победы!» Мы не потерпим никаких нарушений дисциплины труда. Кто не вырабатывает норму, тот саботажник. А за саботаж — расстрел! Каждый самовольный уход с рабочего места, хоть в кусты, считается побегом, дезертирством. А за дезертирство — пуля в лоб! И уверяю вас, я лично за этим прослежу.

Может быть, именно тогда в воспаленном алкоголем мозгу комиссара родился сатанинский план: Лопухин приказал собрать всех поляков в одну бригаду и отправить на лесоповал. Нормы установил запредельные. И бригадиром назначил Даниловича. Согласия не спрашивал. Перед выходом бригады на участок Лопухин подошел к Даниловичу:

— Ну, что, пан офицер, слышал, что я вчера говорил?