Польская Сибириада

День был холодный, пасмурный и слякотный. Влажный тайшетский воздух провонялся паровозным дымом и мазутом. Поляки шли молча. Проржавевшие шпалы боковой ветки тянулись бесконечно. Везде стояли длинные составы товарных вагонов. Как давно они не видели поездов! Как же ласкал теперь их слух этот характерный рев русских паровозов!

По соседнему пути мчался товарный поезд. Локомотив угрожающе ревел, выплевывал облака дыма и пара. Людей чуть не сбило с ног вихрем от мчавшегося состава.

— Поезд! Поезд! Смотрите, люди, поезд! — все кричали и радовались, как малые дети. Хоть правду говоря, маленькие дети, которые впервые видели такое чудовище, как паровоз, едва могли его вспомнить, были до смерти напуганы. Тадек судорожно сжимал руку Сташека.

— Не бойся, глупый, это паровоз, поезд! Мы на таком поедем в Польшу.

Грязно-серое одноэтажное здание тайшетского вокзала тянулось вдоль перрона. В нем было два зала ожидания, один из которых во время войны был доступен только для военных. Оба зала набиты до отказа, особенно тот, где гражданские неделями ждут возможности попасть на поезд.

В этой круговерти кочующей на вокзале пестрой толпы поляки нашли место на перроне, присели на корточки у вокзальной стены. После многодневного похода по тайге и это было неплохо. Недалеко от них в здании вокзала было помещение, где можно было набрать кипяток. Они пили кипяток, доедали остатки сухарей, промывали глаза, массировали натруженные ноги и громко совещались, что же делать дальше. Сначала нужно узнать, нет ли в самом Тайшете какого-нибудь польского представительства. Потом, можно ли купить билеты и как попасть на поезд, идущий на запад. Да и вообще, надо походить по городу, может, удастся что-нибудь выменять на базаре, достать какую-нибудь еду. С тех пор, как они покинули Шиткино, у них не было продуктовых карточек, а без них о легальной покупке продуктов не могло быть и речи.

Гонорка Ильницкая с Броней бродили по городу. Искали базар. На продажу или обмен вещей было немного: цветастый цыганский платок Гонорки, который она так любила, потому что казалась себе в нем молодой и красивой, и льняная, вышитая маками скатерть. Тайшет оказался городком деревянным, в основном одноэтажным. Немощенные улицы, грязные, с выбоинами. Деревянные тротуары. Конные повозки, иногда одинокий грузовик. Прохожие невзрачные, бедно одетые, съежившись под пронизывающим осенним дождем, толкались на узких тротуарах. Весь город провонял смолой и характерным запахом железнодорожных шпал.

— Это, наверное, смердит тот лагерь НКВД, в котором наш Лютковский умер, — вспомнила Броня рассказы Корчинского.

Гонорка равнодушно пожала плечами. Ей было холодно, жаль было продавать любимый платок. К тому же, хотелось есть, а на станции ждали голодные дети.

— Тут везде воняет, — махнула она рукой.

Они проходили мимо какого-то ресторана или столовой. Приближалось время обеда. Запах капустного супа настырно лез в ноздри. Гонорка остановилась.

— Зайдем?

— У нас же карточек нет.

— Да черт с ними, с карточками! Ну, выгонят нас. Пойдем!

Они вошли. И первой, кого они увидели, была… Ирэна Пуц! Да, та самая Ирэна Пуц, о которой все Калючее знало, что она была любовницей офицера НКВД. Наверное, она работала здесь уборщицей, а может, даже официанткой, ходила по залу с тряпкой и собирала со столов посуду.

— Она?

— Она! — обменялись женщины удивленными возгласами.

— Вот курва! — прошипела Гонорка. — Такая всегда пристроится. Пошли, Броня, нечего нам тут делать.

Слишком поздно. Ирэна уже была рядом.

— Боже мой, бабы, кого я вижу?! Каким чудом?

Она явно обрадовалась им, и только недоброжелательная мина на лице Гонорки удержала ее в последний момент от того, чтобы бросится им на шею.

Ангельская красота Ирэны мало изменилась, разве что она немного располнела, да лицо припухло от постоянной выпивки. Она посадила их за служебный столик, принесла по миске горячего супа. Женщины давились супом, отчасти от смущения, отчасти потому, что суп был горячим, но голод был сильнее.

Оказалось, что Ирэна Пуц была здесь особой важной, помощником кухарки. Она продолжала дивиться случайной встрече, расспрашивала об их жизни, рассказывала о себе. Из Калючего она уехала одной из последних. Россиянин, с которым она там жила в последнее время, оказался человеком порядочным, забрал ее с детьми в Тайшет, помог найти жилье и работу. Весной его забрали на фронт, и теперь она сама не знает, что будет дальше делать.

— Найдешь себе другого. Не впервой, — бросила Гонорка. Броня чуть супом не поперхнулась.

В сообразительности Ирэне нельзя было отказать. Она посерьезнела, минуту помолчала, но глаз не опустила.

— А может быть, несмотря на все, вы меня слишком сурово судите? Я еще в эшелоне, когда в Сибирь нас везли, поклялась себе, что не дам своим детям умереть с голода. И что бы не случилось, а я в Польшу вернусь. Ну а поскольку ничего другого у меня нет, торгую тем, что некоторым пока во мне нравится. Не я одна… Я, по крайней мере, за русского замуж не вышла, как та пани подружка.

— Сильвия, что ли?