Польская Сибириада

Отец вышел, а маленький Тадек прыгал от радости по комнате и выкрикивал:

— У нас конь есть, конь есть, конь!

Конь был молодой. Не из этих кудлатых крошечных сибирских «монголов», а красивый высокий вороной с белой звездочкой во лбу и такой же повязкой на правой бабке. Сташек бегал к Вороному каждый день и не мог на него нарадоваться. В морозной заиндевелой конюшне он прижимался к нему, как когда-то в Ворволинцах к гнедой Зуле, на хребте которой носился галопом по подольским ярам. Вороной, поначалу недоверчивый, уже на второй день узнавал мальчика и, раздувая розовые ноздри, слизывал с его ладони соленые хлебные крошки, которые Сташек отрывал от собственного рта. Раз конь был вороной, они его так и назвали, все равно никто не мог сказать, какое у него было раньше имя. Бывший конюх и водовоз ушел на фронт. До того, как пришел Долина, Вороной возил воду с разными конюхами, в основном женщинами. Ничего удивительного, что конь был неухоженный: шея натерта тяжелым хомутом, на хребте следы от шершавой седелки, поддерживающей дышла.

Долина лошадей любил. И уже через несколько дней Вороной заметно ожил. Накормленный, причесанный скребницей, конь поблескивал смоляной шерстью. Увидев Сташека, он громко ржал, бил передним копытом и вытягивал шею.

Отец вскакивал задолго до рассвета — зимний день короток. Одевался в темноте, почти ничего не ел, спешил в конюшню и запрягал Вороного в сани, на которых была укреплена обледеневшая бочка, вмещавшая несколько сотен литров воды. С этой бочкой отец ехал на реку. Там из огромной проруби, которую ему вместе с другими водовозами приходилось каждое утро на трескучем морозе пробивать заново, он черпаком наполнял бочку речной водой и развозил ее по городу, куда скажет Рудых. И так весь день.

Мальчишки вставали поздно, чем позже, тем лучше: спешить было некуда и незачем. Комната за ночь выстывала так, что замерзала вода в ведерке. С едой тоже было не густо. На весь день отец оставлял им по кусочку хлеба, иногда немного супа в котелке, который каким-то чудом остался со вчерашнего вечера. В доме было спокойно, только с самого утра жена учителя Семкина верещала на мужа и непослушных детишек. Шайны все, за исключением бабушки, шли на работу. Улочка, на которой стоял их дом, тоже была тихая. Городской шум сюда не доходил. Комната была практически пустая. Из мебели были только колченогий стол, старая табуретка и стоячая вешалка. Кровати не было. Чтобы не спать на полу, от которого тянуло стужей, отец смастерил нары из досок, а из набитых сеном мешков — матрас. Из домашних вещей осталась только подушка, потому что в Тайшете пришлось продать даже перину, чтобы купить еды. Накрывались, чем придется. Так же и одевались. Труднее всего приходилось Тадеку, который давно вырос из всего, в чем приехал из Польши. Мамы не было, некому было что-нибудь сшить, подогнать. Вот он и носил то, из чего вырастал и что не успел изодрать в клочья Сташек. Все, конечно, было слишком большим, не по размеру. Сташеку было проще, он рос быстро и все, что можно, донашивал за взрослыми: старые валенки, ватные штаны и фуфайки. Неважно, что все слишком широко, можно обернуться, подпоясаться бечевкой. Рукава длинные? Это же хорошо: по крайней мере, есть куда замерзшие кулаки спрятать. Ну и ушанка — здоровая, сползающая на глаза, зато теплая, из заячьих шкурок, подарок тети Бурмакиной из Шиткино.

В город мальчишки выходили просто так, без всякой цели, лишь бы день не тянулся, ознакомиться с городом, потолкаться среди людей, особенно на базаре. Базар их привлекал больше всего. Весь день на базаре клубилась толпа местных перекупщиков, приезжих из ближайших окрестностей колхозников и охотников. Здесь можно было все продать, все купить, все обменять. И украсть. Как на любом уважающем себя базаре, тут было полно настоящих воров, не говоря уже о толпах бездомных голодных оборванцев, которые использовали любую возможность, чтобы добыть пропитание. В тулунских магазинах практически ничего не было, кроме того, что можно купить по карточкам. Зато на базаре было почти все: мясо, куски сала, дичь, птица, рыба, молоко, творог и сметана, бочки квашеной капусты и соленых огурцов, грибов, моченой брусники. А еще полные прилавки «лепешек», булочек с ягодами, пирожков с мясом и рыбой. Неважно, что все это на сорокаградусном морозе промерзло в камень! Впрочем, то тут то там дымились хитроумные, изготовленные из бочек, печурки. На них бабы варили вкусные, пахнущие за километр, сибирские ушки — пельмени, или капустные щи. А кто хотел, мог спокойно купить на базаре крепленной бражки или воняющего издалека сивухой самогона.

У мальчишек не было ни гроша, но тулунский базар притягивал их, как магнит. Еда, еда, еда! Хоть посмотреть, понюхать! Такие же, как они, местные голодранцы часто попрошайничали:

— Тетенька, пожалей, дай хоть кусочек. Два дня не ел.

— Пошел отсюда, воришка проклятый, милицию позову!