Польская Сибириада

По случаю окончания войны Астафьев объявил в совхозе праздник. Велел заколоть кабанчика для общего праздничного стола. Не пожалел и водки. Бабы притащили из дому квашеной капусты, соленых огурцов и рыжиков, сочной брусники. А у кого было, и крепкой бражки не пожалели.

Под вечер все собрались в столовой. О поляках с Волчьего тоже не забыли. Приодевшись, кто во что мог, все тесно расселись за уставленными угощениями столами. На торцовой стене повесили красный транспарант, на котором Зинка собственноручно наклеила белые бумажные буквы: «Да здравствует товарищ Сталин, наш великий вождь и победитель!» А над транспарантом портрет улыбающегося Сталина с трубкой в руке. Зинка, усевшись по правую руку от Астафьева, первая встала и хотела что-то сказать. Успела произнести одно слово:

— Товарищи!

Бабы дружным хором заглушили ее.

— Заткнись, Зинка!

— Разошлась, смотри-ка! Ты на фронте была?

— Пусть Астафьев говорит, фронтовик!

— Говори, Иван, по такому случаю. Твое право!

Астафьев встал. Здоровой рукой поправил черную повязку на правом глазу, дотронулся до медали, поблескивающей на гимнастерке, поднял наполненный стакан:

— Уважаемые матери наши и отцы! Бабы, мученицы вы наши военные! Дождались мы, наконец, дождались… — голос его вдруг осекся, он не смог сдержать слез и неловко пытался их утереть рукой, в которой держал стакан. В зале тихонько всхлипывали бабы. — А первым тостом воздадим честь, помянем тех, которые на далекой войне сложили свои головы. И никогда уже к нам в Булушкино не вернутся.

Встали. По русскому обычаю не чокнулись стаканами, молча поминая павших, выпили до дна. И тут все в один голос зарыдали. Плакали не только одетые в черное солдатские вдовы, матери погибших сыновей. Плакали все. Бабы обнимались, утешали друг друга как могли.

А через минуту уже никто никого в этом зале не слушал. За общим разговором люди ели, пили, перекрикивали друг друга. Тот тут то там слышалось нестройное пение. Пьяный чад все больше дурманил людям головы. Кто-то громко требовал гармониста. Павлик был готов и не заставил себя дважды просить: «Барыня, барыня, сударыня барыня!». И как в начале застолья все плакали, так теперь почти все дружно рванулись в пляс. Бабы с платочками в высоко поднятых руках громко подпевали себе и дробно притопывали, поддерживая сумасшедший ритм частушек. Старики и подростки в выпущенных поверх брюк рубахах разнообразили танец бойкой присядкой: «Шире улица раздайся!»

— Эх, бабы, однова живем!

— Шибче, Павлик, веселее, играй, миленький, чтоб искры сыпались!

Сташека на гулянье затащила Нюрка. Ему было не до веселья, он волновался за отца. Нюрка на гулянье празднично приоделась — вдова все-таки солдатская. А что ребеночка себе с другим, да еще с поляком, нагуляла, так это ее дело; Нюрка ходила с высоко поднятой головой.

— Идем, Стасик, а то опоздаем. Смотри, сколько народа собралось.

— Не пойду я туда, Нюрка.

— Как это? Почему? Астафьев всех звал. Пойдем!

— Да, знаешь, отец вот не пишет…

— Слушать не хочу, пойдем! Раз в жизни победа! — Нюрка затащила его к столу и посадила рядом с собой.

До этого вечера Сташек никогда не пил водки и не курил. Полученную на карточки махорку менял на хлеб, водку продавал. Пару раз бабы пробовали по какому-то случаю угостить его, но все кончалось шутками, когда он, поперхнувшись первым глотком, сплевывал смердящую карбидом, жгущую нёбо, жидкость.

Сегодня выпить водку заставил парня не кто иной, как дед Митрич. Во время первого тоста Астафьева памяти погибших Сташек встал, держа, как все, наполненный стакан, и не знал, что с ним делать. Нюрка выпила водку залпом. Дед пил мелкими глотками, как родниковую воду. Крякнул, отер подбородок и тут заметил, что Сташек водку не выпил.

— Не годится так, парень! Большой грех памяти покойных не уважить. Надо выпить!

Как Сташек выпил этот первый в своей жизни стакан водки и даже не поперхнулся, он никогда потом не мог себе объяснить.

— Молодец! — похвалила Нюрка. — Надо обязательно закусить. Сейчас я тебе мяска положу: свежая свининка, вкусная…

Нюрка снова наполнила его стакан. Вскоре его охватила какое-то приятное блаженство, было весело и глупо. Какое-то марево затянуло глаза, все странно покачивалось. Нюрку, без остановки что-то трещавшую ему на ухо, Сташек все чаще видел в двух экземплярах. То вдруг его смешило до истерики, как длинная борода деда Микишки ныряет в миску с капустой. Нюрка вытащила его в лихо отплясывающую толпу, но Сташек танцевать не умел. Пьяные танцоры пинали его в бока, толкали от стенки к стенке. Павлик с гармошкой, потолок, столы, все вместе вращалось у него перед глазами. Нюрка куда-то пропала… Опомнился он на улице. Прислонившись к лиственнице, чувствовал щекой ее шершавую кору.

Майская ночь была темной и теплой. Здание столовой гудело песнями и танцами. В деревне лаяли собаки. Где-то поблизости женский голос одиноко пел:

Костры горят далекие,
Луна в реке купается…

Он не помнил, когда и как нашла его Нюрка. Колени подгибались, ноги не слушались. Нюрка волокла его под мышкой.