Польская Сибириада

— Покровка! — сообщил Афанасий, которому не пришлось погонять усталых коней — те, чуя близость жилья, рвались к нему, радостно пофыркивая. Дорога резко шла под откос.

Деревня была большая. Люди еще не спали, дым из труб высокими столбами поднимался прямо в небо. Деревянные, крытые дранкой избы, закрытые ставни, высокие дощатые заборы. Закрытые калитки и ворота. Жителей как вымело. Только лохматые сибирские лайки злобным лаем встречали проезжающие по деревне сани.

Переселенцев разместили на ночь в бывшей православной церкви, вот уже несколько лет по воле советской власти служившей «красным уголком», или, как говорили некоторые, клубом. Церковь была деревянная, лиственничная, с высоким, выкрашенным в голубой цвет, сводом. На стенах каким-то чудом сохранились почти нетронутые старые росписи. Богато украшенный иконостас царских ворот служил перегородкой на примитивной сцене. Черный, золотисто-желтый, красный и зеленый цвета росписей четко выделялись на побелке стен. Стоящая на сцене керосиновая лампа светила слабым дрожащим огоньком. Люди укладывались кто где стоял, бросали узлы и сами валились с ног. Многие пытались спасти обмороженные лица, руки, ноги. Дети плакали от боли, оттаивая в тепле. Докрасна раскаленная «буржуйка» давала немного тепла, в закопченном котле булькал кипяток.

— Берите, сколько надо. Не хватит, еще вскипятим, — приглашала стоявшая у печи пожилая женщина. Рядом с ней женщина помоложе разливала воду большим половником. В тот вечер еды не выдавали. Комендант конвоя поднялся на сцену.

— Граждане переселенцы, здесь переночуем только одну ночь, завтра, на рассвете едем дальше. Из клуба выходить запрещено. Отдыхайте, выезжаем очень рано.

— Есть хочется, а тут одна вода.

— Ни кусочка хлеба нет.

— Врача бы надо, есть больные. Обмороженные.

— Спокойно, граждане переселенцы, спокойно! Хлеб в дорогу вы получили в Канске. Как видите, для столовой здесь условий нет. Попейте кипяточек, выспитесь, отдохните. Приедем на место, все будет. И врач, и еда, там все будет.

— А далеко это?

— Недалеко, недалеко…

Возницы распрягли коней, сани оставили у церкви и разошлись по деревне на ночлег. Афанасий, когда Данилович подошел поблагодарить его за шубу, оставил ее на ночь ребенку.

— Малышу теплее будет.

Данилович пробовал достать какую-нибудь еду, может, молока? Начал с женщин, кипятящих воду. Обещали, что утром постараются что-нибудь принести. Хотел выйти в деревню.

— Куда? — Солдат у дверей курил самокрутку из махорки.

— По нужде мне…

— Вот приспичило! Друг за другом так и бегают без конца. Направо иди, там возле стенки. И сразу возвращайся. А попробуешь удрать, застрелю, и все тут.

— Куда же я побегу?

— А черт вас, поляков, знает. Ну, иди уже, иди.

Передвижные посты отрезали церковь от деревни. Не было шансов при свете луны проскользнуть мимо них незамеченным. Данилович вернулся в церковь.

Жена Бялера металась в горячке и поминутно просила пить. Долина поила ее соленой горячей водой, прикладывала к голове холодные компрессы. Бабка Шайна пробовала как обычно запеть «Дела наши насущные…», но ее дрожащий голос затерялся в гомоне укладывающихся на ночь людей, она возмущенно замолчала и взяла четки. Расстроенный неожиданной болезнью жены, Бялер молитвенно раскачивался и повторял про себя «Кого Бог любит, того карает. Без воли того, что наверху, волосинка с твоей головы не упадет»… А Сташеку Долине, которого в тепле все больше смаривал сон, черная православная Мадонна, которую он рассматривал на стене, напомнила вдруг Матерь Божию Борковскую, монастырь на горе, солнечную, пеструю от разноцветных палаток, ярмарку на Троицу. А потом, как наяву, увидел Струг, петляющий в зарослях, дедушкин сад с красными вишнями, школу и родную Калиновую… Даже про голод забыл. Но от этой накатившей тоски так захотелось парню плакать, что он крепко закусил губы, втянул голову в плечи и свернулся клубочком.

«Ночь пригнала, ночь выгнала»… Только измученные, голодные и промерзшие люди успели забыться сном, как уже пора было вставать. Одевались как можно теплее. Тряпьем оборачивали обувь, шарфами, платками заслоняли лица от мороза.

Россиянки из Покровки слово сдержали. Ранним утром не только успели приготовить людям кипяток, еще и по собственной инициативе насыпали в него малиновых листьев и подсластили. А грудным детишкам вскипятили по кружке молока. По всей деревне собирали это молоко. Наталка хотела в благодарность дать одной из них яркий платок.

— Что ты, миленькая, что ты! Мы же так, от чистого сердца. Детей жалко…

Старшая вдруг отвернулась и краешком передника утерла глаза.

Бялер в утренней молитве искренне благодарил Всевышнего, потому что жене стало лучше; и в который раз дивился мудрости Талмуда: «Солнце встает, больной встает». Бабка Шайна после минутного колебания сочла, что, может, не согрешив, перекреститься перед черной от старости православной росписью, и беззвучно шевеля губами, перебирала четки. Сташек Долина помогал одеваться Тадеку, капризничающему спросонья от голода.