Польские повести

Эта жара распаляла мою обиду на отца, даже ее оправдывала. На такой жаре любой звук раздражал — слышно было, как скрипят телега и конская упряжь, как дребезжит шкворень, как копыта молотят о пыльную землю. Малейшее сотрясение телеги отдавалось в самом позвоночнике. Все это я сваливал на ни в чем не повинного отца. Я злорадствовал, что конь не по нем, слишком хорош и благороден, отцу еще достанется за его промах. Пора бы знать, что такой конь не про каждого и что он, может быть, существует, чтобы жить в задумчивости да в барских хоромах, сахары с рук принимать и горевать по поводу скотской доли других, простых лошадей.

Но отец сидел, согнувшись над своими руками, занятыми вожжами и кнутом, сидел, прикрыв глаза от света, который шел с полей, а может быть, его одолевал сон или вечные думы.

Чтобы как-то освободиться от этого конского наваждения, я все собирался ему сказать, что он брал коня вовсе не ради меня, это был просто случай, чтобы побаловаться таким коньком, но все оказалось не так, как он ожидал, видимо, потому, что, когда отец смотрел в мою сторону, еще не очнувшись от блеска вороной шерсти, в его глазах читалась не столько жажда похвалы коню, сколько немая просьба о поддержке.

А может быть, кто знает, за попреками в беспомощности скрывалась у меня и моя собственная робость, заячий страх, который живет в человеке сам по себе, ни от чего, и пугается сам себя, и он, кстати, может, и привязывает к жизни так сильно. Ведь и отец, мой всегда молчащий отец, доверял только своему мнению, своему миру, который он сам себе построил, в котором ему жилось подлинней, чем в подлинном мире — а в подлинный мир он выглядывал только временами, как в окно на снежную зиму, — и там, у себя, он сам себе устанавливал законы, препоны, погоду и засевал поле из пустой севалки, а собирал пшеничные зерна, податных же гонял со двора, как воробьев, а с богом вечно жил в долг. Может быть, отсюда исходила его великая воля, поскольку его мир жил только для него, и даже понимать ему ничего в нем не нужно было, можно сказать, что он слал подальше все это понимание, оно бы все ему только испортило, он понимал самое главное — на каждое хотение есть терпение.

Я высматривал отца с самого утра. Сначала меня одолевало волнение, которое сообщилось в этот последний день и неживым предметам, — а потом я высматривал его с тревогой, потому что он должен был прийти не позже полудня. Я ждал его, как землица ждет дождя, как грешник ждет покаяния. Тем более что все уже успели разъехаться, один за другим, и в доме гуляла пустота, как после моровой язвы, и я поневоле гулял один со своим мучительным и все возрастающим ожиданием.

Опустевшая комната всем своим видом показывала, что ее покинули в панике. Всюду валялись бумаги, страницы из книжек, солома из тюфяков, какие-то лохмотья и мусор, а стены и мебель, всегда такие родные, теперь выглядели обобранными. Мне казалось, что комната оголилась передо мной до последнего срама, что она открыла все свои ущербы, увечья, ветхость свою и старость. Все эти шрамы, трещины, паутина, пыль, мрак в углах и плесень сообщали ей нечто человеческое. Из-за этого я чувствовал себя непонятно почему отверженным, тем более что полдень прошел, а отца все не было.

Наконец он явился, но он был не похож на себя, это сразу бросалось в глаза. Он вошел в двери с уже подготовленной речью, потому что не успел я встать с кровати при виде его, как он сказал:

— Я приехал за тобой, сынок. — И он посмотрел на меня, ожидая проявления радости, уже в дороге им предвкушаемой.

— Как это? — спросил я в удивлении.

— Я с лошадью, сынок, — сказал он, и лицо его задрожало улыбкой. — Поди выгляни во двор.

Я не знал, что сказать. Я ухватился за некую туманную надежду, что ни на какой такой лошади он не приехал, а просто все придумал, чтобы потом посмеяться над собой — весело или с горечью. И даже когда я увидел наконец этого коня, который стоял перед домом, закованный в упряжь простой телеги — именно закованный, а не запряженный — и обмахивался от жары темным веером хвоста, я еще противился, сам не знаю чему.

Я чувствовал на себе проницательный взгляд отца, я почти слышал, как он жаждет, чтобы я примирился, как он меня своей жаждой обволакивает, заговаривает, просит, и я, сознавая бессмысленность своего сопротивления, все равно сопротивляюсь, не столько даже отцу, сколько этой свалившейся на меня неожиданности, поскольку я не люблю неожиданностей, даже если они подстроены с целью доставить мне радость, я их воспринимаю как насилие, как нескромность, подглядывание за моими слабостями и даже как вторжение в ту область, где человек уже себя не знает, где он должен верить чьим-то домыслам, суждениям о себе, чьему-то мнению, где он существует помимо своей воли.

— Откуда этот конь? — спросил я с упреком и тут же испугался, что отец возьмется мне подробно объяснять, чтобы посмеяться над моей недоверчивостью.

Он, однако, сделал вид, что не слышит. Он вынул из-под сиденья какую-то тряпку и стал заботливо обтирать потного коня.