Польский бунт

Брошенные военными на произвол судьбы жители Вильны вспомнили о генерале Елинском, три с половиной месяца сидевшем в тюрьме за неподчинение приказам Костюшки. Отправились на опустевшую гауптвахту, нашли там его саблю и ордена, принесли это всё ему в узилище и просили взять на себя переговоры о капитуляции. Около полуночи трубачи возвестили о прибытии в русский лагерь парламентеров – генерала и членов городского совета. Полчаса спустя обыватели открыли ворота.

Утро двенадцатого августа (для русских это было первое число) выдалось ясным и солнечным. Умытая вчерашним дождем, потушившим пожары, Вильна встречала победителей.

Впереди ехал Кнорринг с другими генералами, за ним – штаб и все прочие офицеры. По этой же улице две недели тому назад Тучков пробивался с боем, теряя людей и уворачиваясь от летящих из окон каменьев. Неостывшие воспоминания жгли ему сердце. Вот и рябая от выстрелов Острая брама. Духовенство из греко-российского монастыря, который тогда не смогли захватить гренадеры, первым встречало единоверцев; за попами следовали ксендзы. Выслушав их приветствия и приняв благословения, Кнорринг шагом поехал дальше. По левую сторону стояли евреи и кричали «ура!», справа преклонили колени поляки. При приближении генеральского коня они упали ниц, и Кнорринг был вынужден остановиться и просить их встать, уверяя, что императрица будет к ним милосердна. Во всех домах были открыты окна, позволяя видеть в полный рост дам и девиц в нарядных платьях; на головы русским офицерам теперь сыпались не булыжники, а цветы. Тучкову на ходу целовали руку, а если не дотягивались, то стремена его седла. Совершив этот парадный въезд, генералы и офицеры отправились в монастырь на благодарственный молебен; колокольный звон слился с артиллерийским салютом.

Вечером, на пиру у Кнорринга, к Сергею Алексеевичу подошел Чесменский.

– Видали? – весело и чуть удивленно сказал он, указывая бокалом на отцов города, что-то говоривших Богдану Федоровичу с подобострастным выражением на лицах.

Тучков покачал головой.

– Поляки нас ненавидели, ненавидят и будут ненавидеть, – сказал он. – Сейчас они почтительны и учтивы до унижения, поскольку луч надежды померк, но стоит ему снова блеснуть, как явятся злоба и презрение. Помяните мое слово.

– Ну-ну-ну, – улыбнулся Чесменский.

Тучков часто перехватывал такие взгляды: вы еще слишком молоды, вам только двадцать шесть лет, вот поживите с моё… Он не стал спорить, потому что чувствовал, что прав.

Полковнику Дееву, сраженному пулей ксендза-кармелита, поставили памятник на Ошмянском тракте, на восьмой версте от Вильны.

* * *

Екатерина еще раз перечитала ровные, четкие строчки, написанные разборчивым, полупечатным почерком без завитушек, разве что палочка буквы «р» загибается плавным крюком влево, – письмо графа Суворова-Рымникского, томящегося от бездействия на Волыни. «Всемилостивейшая Государыня! Вашего Императорского Величества всеподданнейше прошу всемилостивейше уволить меня волонтером к союзным войскам, как я много лет без воинской практики по моему званию».