Польский бунт

«Есть немало свежих доказательств тому, что наш солдат, пренебрегая опасностью, побеждал и не ведал утрат, а стоило ему осрамиться, показав спину, как его догоняла смерть, унижение и позор, что еще горше, – написал Костюшко в обращении к армии Сераковского, в ответ на «повинное письмо». – Еще есть время отплатить за нанесенное оскорбление, заслужить себе славу и поддержку народа. Все офицеры и солдаты, кто своим мужеством поможет одолеть неприятеля и вызволить Отчизну из его когтей, получат в собственность наделы земли из государственных вотчин, чтобы спокойно проводить там свои дни по окончании трудов и забот, покрытые славой. А трусы пусть знают, что их ждет. Перед каждым сражением в тылу будет стоять взвод пехоты с двумя пушками, заряженными картечью, чтобы стрелять по бегущим с поля. Пусть выродки, недостойные называться поляками, лучше сгинут от своих, чем своим бегством погубят Отчизну и опоганят славу польского оружия».

Вот так. Еще до отъезда в Гродно Костюшко приказал Орловскому всех офицеров, самовольно отлучившихся из армии и обнаруженных в Варшаве, немедленно вернуть в Литву, к Сераковскому, чтобы генерал сам вынес им приговор, а после передал на утверждение главнокомандующему. Пусть и генералы учатся проявлять твердость. И главное – гласность: все должны знать, за что расстреливают трусов.

«Только покажите им свою смелость, не отступайте ни шагу с поля битвы, выдержите хотя бы одно их наступление, и я ручаюсь вам: вы увидите, как они с позором побегут, – писал Костюшко из-под Вишнева, где стоял обоз. – Предупреждаю все войска, что если кто-нибудь станет говорить, будто москалям не стоит сопротивляться, или закричит во время сражения, что они зашли к нам в тыл, что все пути отрезаны и тому подобное, так приказом по команде он будет отдан под полевой суд, закованным в железа, и если вина его подтвердится, то расстрелян».

Тадеуш прекрасно понимает чувства Мокроновского, которому приходится вести в бой какой-то сброд, зная, что позор поражения падет на него. Ничего, время еще есть, не всё потеряно. Только бы не допустить соединения Ферзена с Суворовым. Зайончек перенес свой лагерь из Мокотова в Прагу, Юзеф Понятовский занял позиции на левом берегу Вислы. Костюшко отправил Домбровскому и Мадалинскому приказ срочно выдвигаться к столице, а Мокроновскому – оставить Литву и идти ему на подмогу. «Приказываю генералу Мокроновскому выслать во время битвы часть пехоты с пушками, заряженными картечью, за наши линии и стрелять по бегущим. Пусть каждый знает, что, идучи вперед, получит победу и славу, а с позором отступая в тыл, обречет себя на подлую смерть. Если же среди военных имеются такие, кто уверен, будто москалей невозможно побить, кому безразличны Отчизна, вольность и слава, пусть такие сразу заявят о своем увольнении со службы, пусть не занимают места воинов, не тревожат других в час битвы своим бегством. Любому мужчине стыдно убегать, а для вольного человека стыдно даже помыслить о бегстве. С болью в сердце устанавливаю я эти суровые правила, но голос Отчизны и ее целостность требуют их применить».

* * *

Предрассветную тишину разорвал грохот канонады. Подскакал Фишер; прокричал, перекрывая гул выстрелов, свист ядер и шум взрывов:

– Неприятель в боевом порядке наступает на нас!

Это, впрочем, было видно и так. Со стороны Ухачей маршировали зеленые мундиры – четырьмя отрядами в три линии, с развернутыми знаменами; слева, от Кавенчина, уже показалась конница; справа по берегу Окржейки пробиралась колонна гренадер, исчезая в лесу. Началось! Костюшко легко вскочил в седло; Немцевич последовал его примеру.

– Отправить гонца к Понинскому, пусть выступает, – сказал главнокомандующий адъютанту, передав ему заранее заготовленный приказ. – Пошлите Рудницкого спалить ту деревню, – махнул он рукой вправо, – чтобы ее не захватили и не ударили нам в тыл.

Издали обменявшись условным жестом с Сераковским, который командовал центром, Костюшко поскакал на левый фланг, к эскадронам литовской конницы. За спиной послышались крики, пронзительный визг, детский плач… Немцевич обернулся: над пылающими хатами поднимались клубы черного дыма; босые бабы в сбившихся с головы платках, прижимая к груди детей, бежали к лесу; мужики тащили за собой упиравшихся коров, дети постарше гнали хворостинами гусей, куры разлетались в разные стороны; собаки с лаем бросались на солдат, их били прикладами…

– Тадеуш… – начал Юлиан, но увидел, что друг уже далеко. Он опомнился и поспешил за ним.