Польский бунт

Сегодня, как никогда, необходимо срочно удвоить наши усилия для спасения Родины, а правительство, со своей стороны, должно сделать всё возможное, чтобы облегчить участь граждан. И поэтому комиссиям по поддержанию порядка я настоятельно рекомендую убеждать и заверять людей в том, что всё их имущество останется в целости и сохранности и будет взято под защиту правительства. Крайне важно, чтобы незамедлительно оплачивались все ценности, передаваемые поляками по требованию конституционных законных властей. И, наконец, вы должны быть абсолютно уверены в том, что все ныне возложенные на вас обязательства будут отменены после войны. Тогда же избранные вами представители учредят Национальное собрание. Оно и сформирует такое правительство, какое вы пожелаете, и которое обеспечит вам спокойную жизнь и благополучие».

Холера ясна! Пан Рудницкий скомкал газету, но тотчас передумал, расправил, потом сложил вчетверо и спрятал под пресс-папье: пусть полежит пока, только на глаза не попадается, а уж потом, когда Петрусь про нее забудет, он ее в огонь…

Ведь как задурили голову молодежи, канальи! Старший, Юзеф, бредит Костюшкой, записался в армию и отправился «сражаться за Отечество». А того не соображает пустой своей головой, что если с русскими не сладила польская коронная гвардия, сызмальства военному делу обучавшаяся, куда на них ему-то, неделю назад взявшему в руки ружье? А от младшего только и слышишь: Коллонтай да Коллонтай. Этот Коллонтай, чуть только жареным запахнет, сразу ноги в руки – и за границу удерет, так все патриоты поступают, а нам-то здесь оставаться. Развесили уши, олухи: нынешние конфискации временные, зато потом верных сынов Отечества наградят землей из государственных вотчин и по облигациям с лихвой рассчитаются… Тьфу! Строил индюк планы на воскресенье, а в субботу его съели.

Жена заглянула в комнату: Петрусь пришел, можно садиться за стол. Вот ведь… Раньше, в былые-то времена, рыбы да дети голоса не имели, а теперь приходится опасаться, что собственный сын донесет на тебя как на плохого патриота и изменника Родины. Пся крев…

Петрусю только шестнадцать, но он строит из себя взрослого. Рассказывает за столом, как они учились бросать гранаты. Жаль, что нет у него денег на коня, а то бы он записался в конницу, в гусары, и подался к Мадалинскому. Но в кавалерию без своего коня не принимают, только на фураж деньги выдают. Отец засопел, но сдержался.

Сын вдруг обратил внимание на то, что ест суп оловянной ложкой. Удивился, присмотрелся – столового серебра как не бывало, все приборы оловянные, кувшинчики глиняные, солонка деревянная.

– Папа, а куда всё делось?

– Да как же, сынок, – с деланным спокойствием отвечал ему пан Рудницкий, послав выразительный взгляд жене, – вышел приказ все золотые и серебряные предметы сдать в недельный срок. Обменять на облигации.

– И ты сдал?

– А как же, – не моргнув глазом, сказал отец, который сегодня рано утром запихал все блюда, ложки и солонки в большой сундук с двойным дном. – В накладе не останемся: после войны по облигациям деньги свои обратно получим, да еще и с лихвой. И налоги теперь есть чем платить.

Жена Рудницкого потупила глаза, машинально мешая похлебку в своей тарелке.

– Я горжусь тобой, папа! – прочувствованно сказал Петрусь. Потом вдруг вспомнил: – Можно ведь и монеты сдать! У нас еще остались?

– Остались! – почти выкрикнул пан Рудницкий, начиная закипать. – А с чем мать завтра на рынок пойдет? За бумажки, что ли, ей молоко, мясо, яйца, меду продадут? Или вон кофию, который ты по утрам пить любишь?

Мать всплеснула руками и выбежала, будто что-то позабыла на кухне. Петрусь положил ложку.

– Ты прав, папа, – сказал он упавшим голосом. – Мы слишком роскошно живем. Не как настоящие патриоты. С завтрашнего дня я не буду пить кофе.

* * *

Колокол звенел однотонно, уныло, тревожно, как будто отсчитывал минуты, остававшиеся до страшного конца. Кто-то постучал с улицы в окно; Огинский распахнул створки.

– Казаки! – прокричал ополченец. – Скачут сюда, и десяти верст не будет!

Члены порядковой комиссии мигом прервали заседание, вскочили из-за стола и поспешили к выходу. Огинский пытался их остановить, говоря, что, возможно, это ложная тревога – откуда взяться казакам в пятидесяти верстах от Варшавы? Один из комиссаров обернулся к нему, хотел что-то сказать, но лишь махнул рукой и вышел: время дорого.

Три недели назад Огинский с легкостью получил от Костюшки разрешение выехать в свою деревню Соколув под Варшавой, на Гродненской дороге: граф считался добровольцем и не был обязан неотлучно находиться при армии, да и на литовском фронте затишье. Начальник тогда еще не знал о поражении Сераковского. Но отдых среди буколических пейзажей продлился недолго. Члены комиссии спешно грузили на подводы, какие удалось достать, поветовую кассу и товары со складов. Время поджимало, казаки приближались, подвод не хватало – забрав то, что успели, выехали в Венгрув.