Польский бунт

Король вызывал к себе по очереди людей, с мнением которых считался, внимательно их выслушивал, благодарил, отпускал; сопоставлял их советы, размышлял… В результате гонец повез Ферзену такой ответ:

«Милостивый государь! Каким бы печальным ни стало поражение части польской армии 10 октября, какой бы горестной ни явилась утрата достойнейшего человека, заложившего основы независимости нашего государства – всё это, однако, не смогло поколебать стойкость и твердость тех, кто торжественно поклялся победить или погибнуть в борьбе за свободу.

И Вы нисколько не удивитесь, милостивый государь, что мы не можем принять Ваше предложение об освобождении русских пленных, которых мы рассматриваем как залог для поляков, чья судьба находится в Ваших руках.

Если Вы действительно желаете содействовать обмену ваших пленных на наших, мне было бы весьма приятно сотрудничать с Вами в этом направлении.

Станислав Август».

В это время в Раде тоже шли бурные дебаты. Закжевский и Вавжецкий говорили, что, пока Костюшко в плену и его жизнь в опасности, следует придерживаться осторожности и не действовать сгоряча; Коллонтай и Потоцкий возражали, что именно эта сдержанность и осторожность довели Отчизну до столь отчаянного положения – революции так не делаются! Народу уже пора понять, что время королей прошло, хватит кланяться Понятовскому и его родне, хватит ломать шапку перед магнатами! В стан Ферзена отправили письмо, адресованное Тадеушу Костюшке: Рада согласна отпустить на волю всех русских военнопленных в обмен на его освобождение.

* * *

Якуб сидел в мягком, покойном кресле и рассматривал на свет янтарное вино в английском бокале-колокольчике на изящно ограненной ножке. Откупоривая очередную бутылку, Михал сказал, что токайское надо пить с друзьями, чтобы оно не досталось врагу. Что он имел в виду? Он думает, что мы сдадим Варшаву?.. Вряд ли, просто пошутил.

Пять дней тому назад, добравшись до Варшавы из Гродно после тяжелого марша через Соколку и Белосток (три пароконные фурманки, на которые Конопка погрузил реквизированное серебро, деньги и архив Гродненской порядковой комиссии, постоянно увязали в грязи), Ясинский случайно встретил на улице Огинского. Тот пригласил его из вежливости отобедать у него дома, и Якуб согласился. А через пару дней вернулся снова, на правах боевого товарища.

Его тянуло в уют, покой, ощущение мирной жизни. Потрескивают поленья в камине, тикают часы в виде колесницы Феба, хозяин в бархатной домашней куртке с ногами улегся на кушетку, посасывая длинный чубук, – не сравнить с его холодной, не убранной квартирой. Здесь так и кажется, что сейчас услышишь шорох шелковой юбки и легкую поступь маленьких ног…

Текля… Якуб не писал ей, чтобы не навлечь на нее беду. А она не знает, куда писать ему, не знает, жив ли он вообще…

Заняв Вильну, русские оттеснили разрозненные польские отряды дальше на запад. Батальон русской пехоты плыл на лодках из Олиты в Ковно, чтобы разбить их окончательно. Но генерал Мейен с пятью ротами солдат затаился в лесах по берегам Немана; казаков и карабинеров из отрядов охранения, следовавших сухим путем, он пропустил, а лодки с пехотой потопил, забросав их бомбами. Это была последняя победа польского оружия в Литве…

Хорошее вино. Сладкое, жгучее, как поцелуй. От него кровь быстрее бежит по жилам, разливая тепло по всему телу.

Взгляд Якуба упал на скрипку в потертом чехле, которая лежала на комоде. Он вспомнил, как Михал сочинял на этой скрипке мелодию на его стихи, как они потом пели вдвоем боевую песню, меняя то строчку, то музыкальную фразу… Они оба обросли недельной щетиной, но перед тем как ехать в город с обращением Ясинского к населению, граф Огинский велел себя побрить, оставив только усы… Сейчас он без усов, но с бакенбардами, подстрижен и выбрит на европейский манер. Чернобровый, большеглазый, ямочка на подбородке… Красивый. И жена его тоже хороша собой, Якуб как-то раз видел ее. Жалко будет, если… Да, надо ему сказать.

– Михал, вступайте в клуб якобинцев!

Огинский негромко рассмеялся, выпустив изо рта облачко табачного дыма.

– Право, в самом деле, – настаивал Ясинский. – Вас могут повесить, а меня это безумно огорчило бы.

– Повесить меня? – Брови Огинского удивленно вскинулись.

– Надеюсь, вы понимаете, что для спасения Польши необходимо расправиться со шляхтой.

Граф Михал улыбнулся.

– В таком случае нам с вами обоим не сносить головы, вы ведь тоже шляхтич.

Якуб замолчал, подыскивая слова. Какая-то верная мысль носилась у него в голове, но он никак не мог ухватить ее. Голос Огинского теперь долетал до него словно сквозь вату:

– Я уже состою в достойном клубе, члены которого не пощадят своих сил и даже жизни для защиты Отечества.