Польский рассказ

— Рассказ мой начинается не с этой фразы о дружбе. Я услышал ее от одного советского офицера после того, как уже просидел порядочное время за бутылкой вина. Было это в ресторане при гостинице года два назад в одном из советских городов. Я старался вспомнить, откуда знаю этого рослого русского со множеством орденов. Я тянул вино, курил сигарету за сигаретой и краем глаза следил за соседним столиком, где двое офицеров, кончив ужинать, пили коньяк и закусывали яблоками. Память отказывала мне, хотя я старательно обшарил все ее закоулки. В конце концов я пришел к выводу, что русский напоминает мне кого-то из моих знакомых. Но кого? Я не нашел ответа и на этот вопрос. Я поискал глазами официанта. «Уже поздно, — решил я, — расплачусь и пойду спать». Но случилось то, что чаще всего случается в подобных ситуациях. В последнюю минуту не то какой-то его жест, не то выражение лица помогли памяти.

Я встал, подошел к соседнему столику и, чтобы увериться в своих предположениях, задал офицеру несколько вопросов. Была ли раньше у него борода? Об этом я спросил дважды — это занимало меня больше всего. И по мере того как я говорил (а мой русский язык далек от совершенства), удивление сходило с лица офицера. Вдруг он радостно улыбнулся, вскочил и обнял меня.

— Это мой хороший друг, — сказал он товарищу. — Мы подружились на развалинах немецкого фашизма!

После этого представления мы с присущей славянам сердечностью расцеловались. Официант, зорко следивший за всей этой сценой, поспешил подать третий прибор и новую бутылку. Мы подняли рюмки, провозгласив соответствующий случаю тост.

— Оратор я никакой, но за дружбу всегда выпью! Ваше здоровье! — отозвался другой офицер.

Он ни о чем не спрашивал и не удивлялся. Лишь следил за тем, чтобы рюмки все время были наполнены, и подсовывал мне яблоки. — Живой витамин, самая здоровая пища… А теперь выпей… Чувствуешь, как коньяк подхватил витамины и разносит по всему организму?..

— Сейчас я тебе все расскажу, — сказал мой знакомый. — Ты нас не подгоняй, каждый живет по своему счетчику.

Вот вам история, рассказанная вечером под коньяк с яблоками.

Начинать надо с тюльпанов. Комендант лагеря выписал из Голландии луковицы и велел посадить их на клумбе перед больничным бараком. Пунцовые, золотистые и иссиня-черные цветы зацвели в первое же лето. Комендант, мужчина атлетического сложения, ходил вокруг клумбы и вздыхал, как влюбленная школьница. Тюльпаны! И действительно, ни в одном лагере не было таких красивых! Даже гестаповцы время от времени, увозившие людей на особый допрос, не могли надивиться. И вдруг тюльпаны начали чахнуть. Наверное, затосковали по родине. На бархатистых лепестках появлялись ржавые пятна. Стебли слабели. Тюльпаны хирели на глазах. Комендант впал в отчаяние и немедля вызвал специалистов, чтоб помогли в беде.

По этой причине нашу команду послали однажды утром не на лесные работы, а к клумбе перед больничным бараком. Нам было приказано разрыхлить землю и посыпать луковицы сероватым порошком. Такая работа не терпит спешки, и потому до полудня мы сделали едва половину. В это время немцам выдавали обед. Охранники и садовники, прихватив котелки, пошли на кухню, а мы отдыхали в тени за госпитальным бараком. Нас пробудил от голодной дремы грохот подъезжающего тягача. Миг спустя мы услыхали раздраженные голоса. Дежурный по бараку обругал шофера бульдогом за то, что тот не предупредил о своем приезде по телефону: теперь как раз обеденный перерыв, и будет лучше всего, если он уберется к черту, пока его не увидел комендант, не то без мордобоя не обойдется… Другой с не меньшей злостью отвечал, что он тоже человек и имеет право на горячий обед в своей казарме, а потому ждать здесь не собирается… Санитар хлопнул дверью, но машина не уехала. Мы ждали, чем это кончится. С грохотом упали борта прицепа. Потом заскрежетали шестеренки. Шофер поднимал кузов прицепа, собираясь разом сбросить наземь привезенный груз. И тут раздался хватающий за душу стон, похожий на вздох умирающего великана. Мы вскочили на ноги.

Тягач с прицепом был уже в воротах — он удирал из лагеря на бешеной скорости. А на клумбе посреди бархатных тюльпанов лежали сваленные грудой неподвижные тела в темно-зеленых лохмотьях… Эти люди были еще живы. Они шевелили губами, пытались выползти снизу, из-под других тел, просили о помощи едва слышными стонами.

Я подхватил под руки одного из них и потащил его к бараку. На крыльцо выскочил санитар:

— Брось его!

— Ты соображаешь, — сказал я ему, — что будет? Погляди на тюльпаны!

Он побледнел и попятился назад, давая пройти. Мы уже успели внести десять больных, когда примчался комендант. Тут началась истерика.

— Ах, Gott, Gott! Свинья Крапке подстроил мне эту штуку! Из зависти! Ведь он у себя и самого жалкого цветочка не вырастил! О бедные мои тюльпаны!..

Комендант плакал и, меняя обойму за обоймой, палил без прицела во вздрагивавшие тела, сваленные на цветы.

Но унесенных нами в барак не тронули. А убитых мы закопали за лагерем. Жизнь у нас началась — не дай бог… Комендант ходил чернее грозовой тучи.