Польский рассказ

Совсем недавно на нашей линии появился новый полустанок. Я не знал тех мест. И решил выйти там и побродить по округе. Все остальные станции этой дороги мне хорошо известны, а тут что-то новое. Какое-то время я еще колебался. И решение было принято так неожиданно, что я выскочил из вагона, когда поезд уже трогался; я едва спрыгнул на ходу и, не удержавшись, растянулся во весь рост, а синяя лента вагона промелькнула совсем рядом. Я тут же вскочил на ноги.

И сразу заметил, что передо мною стоит большая черная собака. Похоже было, что она приглядывалась ко мне с насмешливой улыбкой. Но нет, это, наверное, только так казалось. Она смотрела на меня скорее выжидающе. Едва я шевельнулся, как она рванулась вперед, как обычно делают собаки, когда хотят пойти с кем-нибудь на прогулку, и, слегка повернув голову, ждала — иду ли я. Это был, кажется, пудель, черный пудель, но только значительно больше обычного. Настоящий великан.

Стоило мне сделать шаг, как он побежал вперед и все оглядывался, словно проверял — иду ли я следом. Я шел. Поведение собаки так меня заинтересовало, что, в сущности, я даже не замечал, куда иду.

На дороге, занесенной снегом, виднелись следы детских санок, камни, выложенные по краю тротуара, рассеянные кое-где отпечатки вороньих лапок. А когда я поднимал голову, то видел перед собой затянутый серыми снеговыми тучами горизонт.

Всякий раз, когда собака оборачивалась в мою сторону, сердце мое сжималось. Вообще я заметил, что в последнее время очень близко принимаю к сердцу судьбы и даже настроения животных. Меня трогала их привязанность, бескорыстие и даже то простодушие, с которым они совершают корыстные поступки. Больше всего меня волновало, когда я замечал у них какие-то человеческие черты, человеческие чувства или так свойственные животным попытки установить контакт с божеством, то есть с человеком.

По мере того как мы шли дальше по дороге, собака становилась все более беспокойной, она скакала, бесновалась, кидалась из стороны в сторону, высоко подпрыгивала, наконец стала выделывать на снегу на редкость правильные круги, все дальше и дальше увлекая меня за собой.

Вскоре мы пришли к какому-то дому. Это строение я бы назвал скорее овином или амбаром, если бы не обычное, как в любом доме, крыльцо. Собака уперлась лапами в дверь, отворила ее и вошла в дом. Я последовал за нею.

Мы сразу же очутились в большой комнате, занимавшей чуть ли не весь дом. В углу стояла огромная деревенская печь, раскаленная докрасна (в помещении было темновато), а посередине — большой узкий деревянный стол, сбитый, казалось, из гробовых досок. За столом на табурете сидел пожилой человек. Я молча поклонился и сел напротив него на точно такой же деревянный табурет. Человек показался мне очень усталым — опущенные плечи, плотно сжатые губы, глубокие морщины на худых щеках. Он был немного похож на Томаса Манна, только более высокий, даже когда сидел ссутулившись.

Человек все время вертел что-то в руках. Руки у него были большие и сильные. Сначала мне показалось, что это засохший листик. Но потом я увидел, что он держит в руке лоскуток фиолетового бархата. Я с интересом взглянул на этот жалкий лоскут.

— Что это? — спросил я.

Человек посмотрел на меня, и тогда я увидел, что глаза у него светлые, прозрачные и очень грустные.

— Лоскут бархата, — спокойно ответил незнакомец, — лоскут, который некогда был отделкой на платье моей матери.

— Неужели это возможно? — усомнился я. — Столько лет хранится такой жалкий клочок материи?

— Да, — ответил человек и снова посмотрел на лоскуток. — Все, что осталось у меня после смерти матери. Это так мало, — добавил он, — но порою именно такая мелочь помогает воскресить все.

«Воскресить все», — повторил я шепотом и снова совершенно отчетливо почувствовал боль в сердце.

— У моей матери, — сказал я, — тоже было такое платье. Но только коричневое, из плотного шелка. — Платья помнишь долго, а иногда они сохраняются дольше, чем тело человеческое. Что осталось от тела моей матери?

Мой собеседник взвешивал на ладони бархатный лоскуток.

— Это тоже немного. Ветхий, выцветший лоскуток.

— Глаза у моей матери были голубые-голубые. Но потом, с годами, они поблекли: выцвели.

— Она, наверное, много плакала? — спросил человек.

— Вовсе нет. Только всегда была грустная, бесконечно грустная. И если иногда случается, что от тоски меня бросает в дрожь, я говорю себе: это тоска моей матери. Она досталась мне по наследству.

— Но мать ведь носила шелковые платья? Ездила на балы?

— Это платье было сшито к большому семейному торжеству — к свадьбе. Столько было всяких приготовлений.

— И, должно быть, веселья?

— Наверное, но этого я не помню. Мы с мамой ехали то ли в карете, то ли в бричке. На ней было коричневое платье. В руках она держала серебряную сахарницу. Свадебный подарок. Боже мой…

Пес, который привел меня сюда, положил передние лапы на мои колени и спрятал морду ко мне под мышку, как раз возле сердца. Он то и дело деликатно покусывал мою одежду, как будто бы искал блох. Это была его ласка. Он хотел утешить меня.