Польско-литовская интервенция в России и русское общество

Примером может служить та часть «Нового летописца», в которой говорится о выдвижении Лжедмитрия II и действиях его войск. Об инспирирующей роли поляков в выдвижении Самозванца автор ничего не пишет и лишь отмечает приход в его войско «литовских людей» без каких-либо комментариев. При этом объективно отмечаются успехи этого войска, после которых Лисовский «сдела для своей славы курган велий»[1469]. Тема «поругания» святынь затрагивается в этой части в подробном рассказе о разорении Ростова, где говорится, что «раку же чюдотворцову Леонтьеву златую сняша и розсекоша по жеребьем, казну же церковную всю пограбиша… и церкви Божиа разориша», но при этом отмечено, что виновниками этого разорения стали перешедшие на сторону Самозванца жители Переяславля-Залесского — «не от литовских людей есть большее разорение, но от своево народу християнсково»[1470].

Все это не означает, что автор не реагировал на факты разорения православных храмов польско-литовским войском. В своем сочинении он рассказывал об избиении «литовскими людьми» монахов Пафнутьева Боровского монастыря и о чуде, когда кровь убитого в храме воеводы, кн. Михаила Волконского, нельзя было смыть со стены[1471]. С возмущением говорит он и об осквернении останков Макария Калязинского войсками Лисовского[1472]. Однако он не скрывает и того, что подобные поступки совершали и русские люди, даже сражаясь в рядах ополчений. Так, пришедшие под Москву в 1611 г. люди «понизовых городов» «Новой Девичей монастырь взяша и инокинь из монастыря выведоша в табары и монастырь разориша и выжгоша весь»[1473].

О возможной инспирирующей роли властей Речи Посполитой в выдвижении Лжедмитрия II автор сказал лишь непрямо, процитировав высказывания перебежчиков из Тушина: «Завод весь литовского короля, что хотя православную христианскую веру попрати»[1474].

Одна из характерных черт памятника — деловая оценка высоких качеств польского войска. Так, отмечается, как приглашенные Шуйским шведские наемники, «отысковая копьем», потерпели неудачу в борьбе с польской конницей[1475]. При описании боев под Москвой после прихода к городу Первого ополчения автор дает деловую, объективную оценку достоинств и недостатков в действиях обеих сторон[1476]. Он же отмечает, какие тяжелые бои пришлось вести под Москвой с армией Ходкевича, когда конечный успех был достигнут лишь благодаря божественному вмешательству[1477]. Он также осуждает нарушение войсками Д. Т. Трубецкого (в отличие от войск Д. М. Пожарского) условий капитуляции польско-литовского гарнизона в Москве[1478]. Когда речь заходит о неслыханных жестокостях («яко же в древних летех таких мук не бяше»), то такие жестокости совершают вовсе не поляки, а казаки атамана Баловня[1479].

Это вовсе не означает, что в своем общем отношении к полякам создатель «Нового летописца» принципиально расходился со своими современниками. Для него они также «еретики», «безбожний» «латыни» и враги России[1480]. Он, разумеется, уверен, что Россия находится под покровительством божественных сил, помогающих русским людям в борьбе с захватчиками[1481]. Описывая выступление Второго ополчения, он сравнивает подвиг его участников с подвигом «последних людей Гречан», некогда освободивших от «пленения» святой город Иерусалим[1482].

И все же образы поляков явно не имеют здесь того «демонического» характера, которым они обладают в ряде других памятников этого времени. Характерно, что автор «Нового летописца» ничего не говорит о «гордости» или «лукавстве» поляков, и, хотя на страницах этого произведения неоднократно говорится о «лести» в связи с переговорами об избрании Владислава, эта «лесть» является качеством определенного человека — короля Сигизмунда III[1483], а не жителей Речи Посполитой. Мотив религиозного противостояния занимает в повествовании существенное место, но выражен в нем гораздо слабее, чем в «Сказании» Авраамия Палицына. По существу, тема такого противостояния выдвигается в тексте памятника на первый план лишь после неудачи переговоров об избрании Владислава[1484].

Все это позволяет сделать вывод, что в кругах русской политической элиты противостояние с польско-литовским миром не воспринималось так остро, как в других слоях русского общества. Здесь в правящем слое Польско-Литовского государства видели в большей мере политического противника, целый ряд качеств которого заслуживал делового обсуждения, приводившего порой к их положительной оценке.

Тенденции, скрытое и завуалированное действие которых прослеживается в тексте «Нового летописца», гораздо более определенно проявляются в тексте другого памятника, возникновение которого также можно связывать с русской политической элитой, так называемой «Летописной книге».