Польско-литовская интервенция в России и русское общество

Надеясь добиться сдачи Смоленска, король и его советники рассчитывали на содействие русских послов из Тушина. Как отмечено в дневнике похода Сигизмунда III, уже 3 февраля послы выразили желание вступить в переговоры с защитниками города, и один из послов (не названный по имени)[505] утром 5 февраля подошел для переговоров к городским стенам. Одним из результатов этих переговоров было то, что сопровождавший этого члена посольства некий купец Афанасий был впущен в город с грамотами от «патриарха» Филарета к архиепископу[506]. Однако на следующий день вместо продолжения переговоров смоленская артиллерия стала обстреливать королевский лагерь[507]. 18 апреля попытка была повторена — в Смоленск были посланы грамоты с сообщением о переходе под власть Сигизмунда III Белой и ряда Северских городов. Грамоты были прочитаны перед «миром», но никаких результатов и это обращение не принесло[508]. В мае надежды на сдачу Смоленска связывались с ожидавшимся приездом Филарета[509]. Единственным реальным результатом всех этих попыток стало осложнение положения смоленского воеводы, который, вступив в переговоры с приезжавшим под стены крепости Иваном Никитичем Салтыковым, своим родственником, стал подозрительным в глазах «мира»[510].

Планы добиться сдачи Смоленска в первой половине 1610 г. были тем более нереальными, что, несмотря на все усилия, город невозможно было полностью изолировать от внешнего мира. Если о положении в Смоленске узнавали от перебежчиков из города в королевский лагерь, то были и перебежчики из королевского лагеря в Смоленск, сообщавшие воеводам и «миру» о том, что происходит в России. Так, в начале февраля 1610 г. в Смоленск бежал Данило, купец из Полоцка, сообщивший о победах войск М. В. Скопина-Шуйского над тушинцами[511], а в начале апреля в Смоленск сумели пробраться гонцы из Москвы «с государевыми грамотами», которые рассказали о вступлении войск Скопина-Шуйского в Москву и подготовке похода на помощь Смоленску[512]. В мае о приходе в Смоленск новых гонцов от Шуйского стало известно и в королевском лагере[513]. В таких условиях трудно было надеяться на скорую сдачу Смоленска. Поскольку и занять Смоленск военной силой пока не было реальных возможностей, то судьба польско-литовских планов относительно Смоленска оказывалась в зависимости от успеха планов соглашения с русскими сословиями в Москве.

Хорошее настроение, в котором находились король и его советники после заключения февральского договора, было связано не с тем, что здесь придавали значение достижению соглашения с бывшими русскими сторонниками Лжедмитрия II. Относительно их реальных возможностей ни у кого не могло быть больших иллюзий[514]. Февральский договор, по их расчетам, должен был стать базой для соглашения со сторонниками царя Василия Шуйского, которые, оставив своего государя, отдали бы предпочтение Сигизмунду или его сыну. Сведения, которые поступали к королю и от русских тушинцев, и от поляков в Тушине, и от собственных лазутчиков, убеждали в том, что такое развитие событий вполне реально.

Как уже отмечалось выше, направленные в тушинский лагерь королевские послы получили от Сигизмунда III официальные инструкции вступить в переговоры с царем Василием о заключении мира. Первоначально послы пытались установить контакты с Москвой, чтобы выполнить данное поручение[515], но позднее их линия поведения изменилась. Причину этого следует искать в сведениях о положении в столице, которые были ими получены от русских тушинцев, поддерживавших контакты со своими приятелями в Москве. Как сообщали послы в королевский лагерь, положение царя Василия — шаткое, все испытывают к нему неприязнь, и совсем недавно бояре и «мир» хотели его свергнуть и возвести на трон Голицына, а в войсках, находящихся в поле, открыто зовут царем М. В. Скопина-Шуйского[516]. В этих условиях послы пришли к выводу, что мирные переговоры укрепили бы положение Шуйского, и избрали такой стиль поведения, который способствовал бы дальнейшему ослаблению его позиций. Они направили царю Василию письмо, которое тот отказался принять, так как в нем не было царского титула — тем самым появилась возможность обвинить его перед «миром» в срыве мирных переговоров[517].