Полтора года

— Командуй, Венера солнцеподобная, — говоришь. — Куда направимся, в бар? Или, может, в ресторан? Только учти: я чист, как ангел, ни гроша медного.

Это ты так часто говорил: «как ангел». Потому я всегда, как нам встретиться, старалась, чтобы деньги были. На этот раз одиннадцать рублей насобирала. Пять бабушка с пенсии дала, три от соседки получила, я к ней убираться хожу. Раньше она мне конфетами, печеньем платила. А потом я сказала, лучше деньгами. А еще трешку у мамы из сумки одолжила. А что делать было!

Ты, когда узнал, что я тоже, «как ангел», свистнул даже.

— Неужели и на кружку пива не наскребешь?

Я сумку чуть не наизнанку вывернула. Тридцать две копейки.

— Давай, — говорю, — мороженого куплю.

— И будем лизать, как примерные детки, из одного стаканчика? Нет уж, уволь. — А потом спрашиваешь: — Как же это ты так опростоволосилась?

Не стала я тебе тогда про старуху рассказывать. А знаешь, почему? Вот мы с тобой один раз в парке были. Народу — как в Китае. Ты говоришь:

— А ты заметила, сколько стариков развелось, плюнуть некуда.

И рассказал, как в одном государстве, давно еще, от стариков избавлялись: их в море кидали. Ты еще засмеялся.

— Жаль, в нашем городе моря нет.

Вот, Валера, потому и не рассказала.

А сегодня письмо от матери пришло. Померла соседка наша, Полина Григорьевна. Хоронить некому было. Моя мама пошла и еще двое из военкомата.

Вот так, Валерочка, моря нет, а они помирают.

Только что вернулась от Е. Д.

Ошеломлена — не то слово!.. Нет, не хочу начинать с восклицательных знаков. По порядку.

Я отправилась к ней после работы. Навестить. Ее свалил тяжелый грипп, она уже помаленьку выбирается из него.

В квартире было очень тепло, и чисто, и уютно. Это был давний уют — без хрусталя, ковров и дорогой мебели — его приметы я хорошо помню. Так было у моей вологодской бабушки. Даже вязаная скатерть на столе.

Елена Даниловна сидела в постели. Волосы у нее были заплетены в две косички — пожилая девочка. Иван Трофимович, ее муж, принес на подносе чай и пирожки. Он немного смущается — пирожки пек он сам, такое немужское занятие. И мне почему-то становится еще уютней от его милого, детского какого-то смущения. Потом он уходит, и мы остаемся вдвоем и разговариваем. Конечно, об училище. Елена Даниловна смотрит на меня с любовью.

— Мне иногда так жалко тебя, Ирочка. Очень уж ты расстраиваешься из-за наших паршивок.

И мне приятно, что меня жалеют, хотя жалеть меня абсолютно не за что.

Е. Д. умолкает. Долго и сосредоточенно о чем-то думает. Потом говорит решительно:

— Ладно, так и быть. Поделюсь с тобой своим личным опытом.

Я заранее знаю, что она может мне рассказать, и произношу осторожно:

— Может быть, в другой раз? Когда вы будете себя лучше чувствовать.

— А если в другой раз у меня настроения не будет? Ты уж лучше пользуйся.

Что мне остается? Я усаживаюсь в кресло поудобней, поджимаю под себя ноги и боюсь только одного — как бы мне не задремать, здесь так покойно, тихо.

Она начинает издалека, с того случая, когда мои девчонки закурили сразу всей спальней.

— Если бы не твоя шалопутная Венера, ты ведь небось так и не дозналась бы. Так или не так?

— Так, — говорю я. Хотя это не совсем так.

— А вот я всегда в курсе.

Это мы уже слышали. Сейчас она расскажет, почему и за что ее прозвали экстрасенсом. Ну ничего, в конце концов можно и не слушать, думать о чем-нибудь своем. И я думаю. О ней самой — какой она хороший, прекрасный даже человек. И о себе, как часто я бываю нетерпима к людям. Например, к ней…

Я почти не слушаю. И вдруг она спрашивает:

— Ты ведь знаешь мою Лизу Козлову?

Лизу Козлову я знаю по лету. Летом мы выезжаем в колхоз, там мы работаем отрядами, а в отряде могут быть девочки из разных групп. Так у меня оказалась Лиза Козлова. У нее бледное, невыразительное, какое-то сонное лицо. Но иногда взглянет искоса, глазки блеснут так остренько, и сразу понимаешь: никакая не флегма, все видит, все замечает и, наверно, делает свои весьма решительные выводы. Я еще тогда, летом, подумала: вот девочка, с которой здесь никаких хлопот, но очень даже вероятно, что эти полтора года ничего в ней не изменят. Вернее, так определенно я сформулировала сейчас, тогда — только впечатление.

— Да, — сказала я. — Я вашу Лизу знаю.

— Ну так вот — она. Ты не смотри, что тихая, неприметная, такие больше всех годятся. Твою Майку, к примеру, не взяла бы. Болтлива больно. А есть — сами навязываются, этих я сразу обрубаю: «Ты что, наушничать пришла? Чтобы я тебя больше здесь не видела!» А Лиза — на нее девчонки никакого внимания, а от нее не укроешься, все вызнает…

Господи, подумала я, наверно, я что-то не так поняла, не может быть!..

А она продолжала рассказывать, как ловко эта неприметная Лиза узнает про все и про всех и как ухитряется передавать эти сведения так, что никому и в голову не придет заподозрить ее.

Е. Д. говорила все это, добродушно посмеиваясь над девчонками: воображают, что умнее всех, а вот же она их, прохиндеек, перехитрила.

Наверно, мое лицо выразило то, что я чувствовала, потому что она вдруг осеклась.

— В чем дело, Ирина?