Полтора года

А там, куда он ушел, ему хорошо не было. Мне соседка во дворе говорила. Он раз пришел, а нас с мамой нет. Он ей говорит: «Взял бы я Нерочку и уехал куда-нибудь, подальше от этой земли. А женщины и не надо. Ни этой, ни другой, ни третьей. Только дочка». Она мне это рассказала, а я смеяться и радоваться, что ему там плохо с его Женечкой-кофенечкой и с мамой ее. И давай плясать, задом туда-сюда вертеть. Соседка посмотрела, плюнула и прочь пошла. А сейчас я думаю: ну что он какой несчастливый.

Вот такие, Валерочка, у меня воспоминания, аж плакать хочется, так весело.

А еще, знаешь, про кого вспомнила? Про ту тетку в панамке. Даже досада взяла, ну на что мне она, тетечка эта, про нее вспоминать! А вот никак из головы не выметешь. Ты, наверно, про нее и не помнишь? Тогда напомню.

Мы с тобой в парке гуляли. Наверно, нужна была зачем-то, так просто небось не взял бы? Мы далеко зашли. Асфальтовые дорожки кончились, земляные пошли. И музыки слыхать не стало. Только птицы в листьях свищут и дерева шумят. Я шла и думала: и что это мы, правда, про птиц забыли, все диски, да пленки, да магнитофоны, да проигрыватели, а птиц будто и вовсе на свете нет. У моего папы пластинка была — записано, как птицы поют. Мы иногда поставим, слушаем, до конца дослушали, ее же по новой запустили. Ну а все не то. Надо еще, чтобы ветер дул в лицо и сосной пахло. Или хоть просто травой.

Вот в тот день так и было: сосной пахло, и листья шумели, и птицы пели.

Я вот сейчас стала вспоминать тот день, и все-все вспомнила. И небо то давнишнее, как по нему маленькие кучерявые облачка бежали. И по всем тем дорожкам прошла, каждую тропиночку в уме прошагала. И как к реке подошли. А там скамейка. Ее-то помнишь? Ива над ней ветки в самую воду спустила, как комнатка зеленая получилась. Я б хотела посидеть здесь, да не посмела сказать тебе. У тебя в руке книжка, в кармане тетрадь, ты в книжку посмотришь, тетрадь вытащишь и опять идешь бормочешь. Только не понять ничего — по-английски. А мне хоть по-китайски. Главное — ты здесь, и я здесь.

У скамейки все же остановился. Скамейка длинная, человек десять усядутся, а одна тетка сидит, панамка на ней беленькая, какие детки носят. Сидит, газетку читает, а на траве возле нее собачка смирная. Ты на тетку посмотрел и вроде скривился. Ну я сразу усекла.

— А ну, тетя, — говорю, — мотай отсюда!

Она глазки голубенькие вытаращила.

— Вы что, товарищи?

Ну я ей показала «товарищей». Газетку выдернула и в речку. Хотела и панамку туда же, она как подхватится и ходу. И собачка за ней.

А теперь вот думаю про нее, про тетку эту. Наверно, после того она больше туда не ходит… Ну скажи, на черта она мне, ходит, не ходит, мне-то что! А вот никак не отвяжется.

А ведь на скамейку мы так и не сели.

Сегодня Е. Д. вышла на работу. Я шла по двору, задумавшись, и мы чуть не столкнулись.

— Что, уже и здороваться не хочешь? — спросила она с какой-то вымученной усмешкой.

— Здравствуйте, Елена Даниловна, — сказала я.

Секунду-другую мы стояли друг против друга и как-то неловко разошлись. Но объяснения не миновать. В этот день у меня было много работы. В том числе отчет. Я ушла к себе, оставив девочек одних готовить уроки. Иногда до меня доносились отдельные реплики.

— Ну куда ты плюс вперла. Тут же минус! — Дальше шли эпитеты, характеризующие непонятливую подругу, плюс, минус и всю математику в целом.

Меня просто трясет от тех словечек, которые порой вылетают из этих полудетских губ. При мне они, однако, сдерживаются. По существу, у них два языка — при мне и без меня. На этот раз я не вмешиваюсь — отчет.

Смерть моя эти отчеты. Я с такой легкостью пишу в эту тетрадь, рука не поспевает за мыслью, а там — будто разучиваюсь, еле склеиваю слово со словом. Мне остался последний абзац, но на нем я застряла. И тут кто-то постучался в дверь. Инна. Инка-принцесса.

Эта девочка отличается от всех моих остальных. Хотя тут «каждая на особицу», как сказала бы моя вологодская бабушка.

Инна прибыла к нам из Новосибирска. Она, одна из немногих у нас, из интеллигентной семьи. Отец кандидат каких-то наук, мать преподает музыку. Что понадобилось Инне от меня? Впрочем, догадаться нетрудно.

Я смотрю на ее подвижное смышленое личико. Чаще всего оно выражает высокомерие. Не показное: Инна на самом деле относится свысока ко всем и ко всему, что ее тут окружает. В первую очередь к девчонкам. Те в ответ просто игнорируют ее. Это созданное ею же самой отчуждение все же тяготит ее, и она пользуется всяким случаем поговорить со мной, «единственным человеком, с которым тут можно общаться». Она выдала мне эту аттестацию совершенно безмятежно, полагая, очевидно, что немало мне польстила.

Я могла бы помочь ей сблизиться с кем-нибудь из девочек. Но не хочу облегчать ей жизнь. Пусть идет как идет. А там посмотрим.

У Инны в руках аккуратный коричневый томик.

— Стендаль, — говорит она скромно. — Мама прислала. Дома я не успела дочитать. А в здешней библиотеке, конечно, нет.