Полтора года

Я коньяку бутылочку купила, ты ж водку не очень. У мамки из холодильника кое-что выгребла: шпроты, грибы маринованные, и поближе к тому месту, где тебе, ну и мне, само собой, рядышком сидеть.

Мы с Райкой рано пришли, приготовить все. Я из кухни в комнату лётаю. Раиса за мной еле поспевает. Я салат готовлю, селедку разделываю, лук крошу… А в голове одно: придешь, не придешь?

Уже все, кого звали, кого не звали, притопали. Тебя нет. Петух говорит: за стол пора. А я все чего-нибудь придумываю — то вилок не хватает, пусть сбегает к соседке, то нож прошу наточить, то яйца у меня не сварились. А когда уже вовсе не знаю чего придумать — звонок. Ты!!!

Вот все за стол уселись. Я на кухню побежала за салатом. Иду с блюдом, и чуть об пол его не грохаю: на моем месте рядом с тобой — Райка.

Ты посмотрел на меня, усмехнулся своей усмешкой и говоришь:

— Подыскала бы ты для нее, Раиса, кого-нибудь. А то мне уже кажется, что я прикован к ней пожизненно.

Райка все свои лошадиные зубы напоказ, ржет. А мне бы, и правда, блюдо об пол и дверью так стукнуть, чтобы стекла повылетали. А я его осторожненько на стол, и стол оглядываю — чего, мол, там еще не хватает. И обратно на кухню, вроде дело у меня там.

Правильно ребята говорили: не та Венерка стала.

Стою посреди кухни как обалдела. Петух заходит.

— Ты что, не хочешь за мое рожденье выпить!

И я иду обратно. И улыбаюсь сколько есть моей силы.

Вы с Райкою мой коньячок уже по своим рюмкам разлили и шпроты к себе тянете. Я хоть на вас и не смотрю, а все вижу. И сердце мое на куски рвется. А я смеюсь еще громче. И ребята каждый меня к себе тянет и говорят:

— Без Венеры нет веселья настоящего.

Вот так весь вечер и веселилась, А когда ты стал из-за стола выходить, и я встала. Райка к тому времени уже так окосела, ей было со стула не подняться.

Вышли мы с тобой на улицу. Луна стоит, я такой еще не видела, большая-большущая и вроде кривая немножко. А я иду и думаю, хоть бы она провалилась, луна эта, или туча на нее нашла. Потому что у меня по лицу слезы бегут и бегут и по шее за воротник катятся, а я боюсь, ты увидишь, рассердишься и прогонишь меня от себя.

А ты на меня и не смотришь. Идешь и стихи говоришь. Про свечу. «Свеча горела на столе, свеча горела». Я теперь, как этот стих вспомню, так за горло хватает и дышать не могу. Вот и сейчас так. Потому кончаю.

Вчера был разговор с Е. Д. Короткий. Тяжелый. Начала она. У меня так и не хватило духу.

— На днях проводила Лизу Козлову. Мы с ней хорошо поговорили. Она все отлично понимает.

— Что понимает? — спросила я.

— А то, что я тебе говорила, что она помогала мне и, значит, всему коллективу. А вовсе не доносила на подруг.

— А кто теперь помогать будет?

Это вырвалось у меня невольно и прозвучало грубо. Она сделалась красная, как тогда, у нее дома. И я вспомнила, что у нее высокое давление, и испугалась за нее, и уже раскаивалась, зачем так сказала. Но даже если бы можно было загнать обратно эти слова, то даже облеченный в другую форму смысл остался бы тем же. Я не могла сказать ничего другого.

Хорошо, что этот разговор был утром, иначе я терзалась бы весь вечер и еще изрядный кусок ночи. Но впереди был день и, как всякий наш день, полон событий.

Сегодняшние события — письма.

Первое.