Полтора года

Слава богу, думаю я, что ты не успела стащить его из маминого шкафа раньше, а то что бы делала сейчас мама. Нынче с книгами непросто… Это значится в списке ее прегрешений.

«Таскала из библиотеки родителей ценные книги, сбывала их, а деньги проедала и пропивала со своими приятелями».

— Мне кажется, — говорит Инна небрежно, — что Елена Даниловна недостаточно разбирается в творчестве Стендаля.

Ага, уже успела! Выгораживать Е. Д. я не хочу — я помню, мы тоже не щадили своих учителей, когда они оказывались не на высоте. Я могла б легко сразить Инну при помощи того же Стендаля. Знания у нее поверхностные, и свой вопрос она наверняка выудила из комментариев. Но я и этого не делаю. Я просто не поддерживаю разговора. Инне уходить не хочется. И пока она подыскивает новую тему для разговора, в дверь просовывается милая озабоченная мордочка Даши.

— Ирина Николаевна, девочки собрались на репетицию, пусть идут?

— Пусть идут, — говорю я. — Я сейчас.

Мы готовимся к вечеру самодеятельности. У Даши никаких талантов не обнаружилось, но она не может оставаться в стороне.

Когда за ней закрывается дверь, я говорю:

— Вот человек, которого я глубоко уважаю. У этой девочки поступок следует за чувством, а чувство всегда благородно. А кстати, надо сказать, что она и слыхом не слыхала об абстракционизме.

Довольно грубый ход, но ничего лучшего мне в голову не приходит. В последний раз Инна разглагольствовала об импрессионизме, абстракционизме, о современной живописи и заявила, что с людьми, не разбирающимися в искусстве, разговаривать не о чем. Сейчас она прекрасно поняла мой нехитрый намек, и я впервые увидела смущенную Инну.

Когда я возвращаюсь, я снова застаю ее у дверей. Она мнется, что на нее не похоже, и наконец говорит, что, если я не против, она могла бы принять участие в вечере. У себя в школе она конферировала, и, кажется, получалось…

Прошло то время, когда я делала скоропалительные выводы. Теперь я говорю себе словами моей украинской бабушки: не кажи гоп, доки не перескочишь. Вологодская сказала бы иначе: хороша поспешка на блоху.

У меня две бабушки, одна живет на Украине, другая под Вологдой. Я их обеих нежно люблю. Друг друга они никогда не видели. Но они переписываются. Тема писем — я. Они обо мне постоянно беспокоятся и делятся друг с другом своими сомнениями и страхами. Вологодская — несколько сдержанно. Украинская — экспансивно, мешая русские слова с украинскими. Некоторые изречения я до сих пор пускаю в ход. Как-то Е. Д. рассказывала мне, как она искала подход к одной девочке. Билась-билась, наконец нашла. Но тут девчонка сделала что-то неположенное, и Е. Д. ее тут же — в штрафную комнату. «После скобля топором», — сказала я. Она не поняла. Я пояснила: «После полотенца — онучей». Она обиделась.

Бабушки исправно пишут мне. В недавнем письме украинской бабушки такие слова:

«Они ж у вас и так богом убитые, те девчатки, так вы уж не дуже допекайте их. Краще добром та ласкою»…

Про здешнее сегодня не буду, хотя нашлось бы чего тебе порассказать. Сегодня вспоминать буду. Про самое-самое хорошее. А что у меня — самое? Тут и гадать нечего: тот вечер последний у Цыпы на кухне.

Все-все вспомню, крошечки не пропущу.

Вот сижу дома. Уши заткнула, а все равно слыхать, как мать причитает. Вот достукалась дочка, к следователю тащат. А от следователя чего ждать? На суд пошлет. А суд тюрьму присудит… И вот зудит, вот зудит. Хоть бы, думаю, Роза Гавриловна поскорей прикатила. Обещала непременно прийти, ждать велела. И тут звонок звенит, слава те, господи, — Роза! Мать хоть уймется. Бегу со всех ног. А в дверях никакая не Роза — Петух-петушок. Велит поскорей бежать, там, у Цыпы, меня Валерий дожидается. И я как есть, тапки на босу ногу, лечу по переулку, и люди смотрят на меня как на ненормальную…

Открываю дверь — ты, стоишь ждешь меня. И лицо у тебя не как всегда — с усмешечкой, — а вроде что-то в нем дрожит, а глаза синие-синие, я таких синих еще не видала. И я уже не помню ни про что — ни про суд, ни про следователя, ни про инспекторшу свою, хотя, наверно, уже пришла и на пару с матерью костерят меня… А ты ведешь меня на кухню. И мы с тобой двое. И никого больше на всем свете. И ты кладешь мне руки на плечи и говоришь, что лучше меня девчонки ты в жизни не встречал…

Я все это писала, как с горы катилась, и вдруг в голову стукнуло — Валера, Валера, как же это за один день, за ночь одну я стала для тебя лучшая??? А что же вчера, что позавчера, что до этого было? «Сбегай туда, ступай сюда, принеси то, отнеси это!» Ведь других слов от тебя не слыхала. И это еще ничего, еще ведь и похуже бывало… Вот что, например, вспомнила.

Мы у Петуха собрались, рождение у него было. Я одного боялась: а вдруг ты не придешь? Я и раньше удивлялась: тебе бы со студентами, со студентками своими, а ты с нами. Или и тут и там поспевал?.. Ладно, не об этом разговор.