Полупрозрачный палимпсест

О. Елисей. Не знаю, Анна Петровна, не знаю что сказать… (Снимает епитрахиль и щепотью гасит свечу.) Дайте знать, если будут еще сведения. Я в другой раз приеду освящать, когда, может быть, Бог даст все разрешится к лучшему.

Анна Петровна. Нет, раз уж вы здесь… лучше уж освятите…

О. Елисей (поколебавшись, надевает опять епитрахиль). Ну хорошо.

Зажигает свечу, Анна Петровна затепливает от нее свою; он медленно крестится; сейчас же и она, но скоро и мелко. Он раскрывает требник и начинает читать.

Сцена девятая.

Понедельник, в то же время

Кабинет, он же и спальня, в той же московской квартире. Окно не совсем посередке, ближе к правой стене. Паркет елочкой, крупный, с щелями. Раздвижная софа стоит поперек и делит комнату пополам. Слева розового дерева бюро под зеленым сукном, низкий бельевой шкап с металлическими шарами вместо ручек ящиков, в углах по обе стороны окна зеленоватые кресла, одно с подножьем, и возле него напольная лампа под белым цилиндрическим абажуром, у другого столик полумесяцем, на нем маленькая книга на латыни в хорошем переплете, рядом затрепанный роман Чандлера с мрачной блондинкой на бумажной обложке, обеими вытянутыми руками держащей револьвер, наставленный на улыбающегося Филипа Марло в низко надвинутой шляпе.

На полу к ножке бюро прислонена картина в хорошей резной раме. Хилков берет ее и, сев в кресло, рассматривает. По проселочной дороге идут, удаляясь от зрителя, мужчина и женщина, он в светлом саржевом костюме и соломенном канотье, она в голубом платье с юбкой воланом, в легкой, полупрозрачной, тоже голубоватой широкополой шляпе с круглой тульей. Идут под руку, отбрасывая тень поперек дороги и чуть назад; у нее в левой руке сложенный парасоль. По обочине справа все заросло крапивой, татарником, молочаем, огромными одуванчиками, иногда попадаются какие-то мелкие лиловенькие цветы на длинных стеблях и еще реже бледные маки. Слева низкие кусты очень густого боярышника, поверх открывается огромное желтое поле; над ним чистое кубовое небо.

Хилков не мог оторваться. Картина напомнила ему что-то, в подлинности чего он не сомневался, что память держала, но не могла удержать. Увлекшись рассматриваньем, он готов был, подобно Симпсону в «Венецианке», вступить в картину и брести за этой парой, чтобы вспомнить, когда, где, при каких обстоятельствах это уже было. Отгородившись картиной от входа, он не видел, как вошла Констанция и остановилась у открытых на обе створки белых дверей с матовым пупырчатым стеклом. «Я вижу вам нравится», – сказала она.

Хилков вздрогнул и положил картину на колени, потом на прежнее место и встал.

«Так вы уж ухо́дите?» – сказал он.

«Да, скоро. Сидите-сидите, пожалуйста». Она прошла в комнату и села на софу с краю. Он сел опять в кресло.

«Я ненадолго: одной ногой сюда, другой – туда: кое-что взять, что-то оставить. Игорь должен вот-вот прийти, и мы сразу уедем».

У нее было отрешенное и даже горькое выражение, которое ей очень шло.

«Вам правда нравится эта картина?» – спросила она, бросив на нее безразличный взгляд.

«Очень! А вам нет?»

«Не знаю. Не было времени рассматривать. Да и некуда вешать». Она опустила голову но тотчас вскинула ее.

«Чья это?» – спросил Хилков.

«Одна из вещей, которые оставляются. Говорят, Коровин. Вообще это свадебный подарок».

Хилков еще раз взглянул на картину.

«Вон оно что. Кто же женился?»

Она сухо улыбнулась. «Игорь».

«Так он женат? Давно?» – спросил Хилков, не в первый раз в подобных случаях с удовольствием вспоминая классический диалог.

«Со вчерашнего». Снова то же быстрое движение головой снизу вверх.

«А, так он только что! Что же, рад буду познакомиться и поздравить».

Она взглянула на него, как будто хотела что-то сказать, но раздумала и отвернулась. Зимний свет из окна мягкой линией обводил ее твердо вьющиеся темные волосы и несколько бессарабский профиль с прямым, слегка утолщенным на конце носом. Хилкову показалось, что глаза у нее «налитые», как говорили в его детстве.

«Какое у вас редкое имя», – сказал он.

«Что?» – переспросила она, не поворачивая головы.

«Я говорю Констанция – какое редкое для русской имя».

«Ах да… – Теперь она повернулась, и Хилков увидел, что ее глаза в самом деле полны слез. – Пожалуй, не зовите меня так больше. Это не имя, это прозвище, так меня звали… там… Нинка – конечная станция».

«То есть… в каком же смысле?

«Да во всех, – сказала она, опять отвернувшись, и, достав бумажный платок из кармана, быстро отерла глаза и, скомкав, швырнула в корзину под бюро. – Простите».

Хилков не нашелся что сказать, и в натянутом молчании послышалось, будто в корзине шуркнула мышь.

«Вы не спросили, где – там. Прозвище еще с Икши. Любарский ведь рассказал вам мою историю». Она шмыгнула носом, высморкалась, бросила в корзину новый комок и на сей раз промахнулась.

«Да, кое-что… С сильным волнением… Он ездил туда к вам. И мне даже показалось по некоторым признакам, что он к вам неравнодушен», – осторожно сказал Хилков.