Полупрозрачный палимпсест

Веригин слегка наклоняет голову в знак полушутливого признания справедливости сказаннаго.

Хилков. Н-да. Остальные, надо полагать, бомбисты-легитимисты.

Любарский (морщась). Вы не можете не зубоскалить.

Хилков. Ну простите, больше не буду. Борис… Андрей… Нина… Игорь… Но кто «ш»? Вы?

Любарский. Для затычки. Не придирайтесь. И меня в институте одно время звали Шах – находили сходство. Он как раз тогда приезжал в Москву.

Хилков. Без вас – «бани»…

Сороканич хмыкает.

Любарский. Все-таки тянет вас за язык. Вы, как и Игорь, любите подбрасывать и ловить слова.

Хилков. Он иногда роняет… По ассоциации с «Башнями», я вспомнил – во втором действии там у Моргулиса топорные кремлевские декорации на заднем плане, и Спасская…

Любарский. Да… (Подходит к окну.) Мы с Веригиным только что из Питера, жили в гостинице, чуть ниже, чем здесь: какая все-таки разница в видах, в композиции ландшафта! Там ровное болото, все здания выше одно другого только крышами, не фундаментами. А тут все на холмах, отсюда хорошо видно…

Хилков. На семи?

Веригин. На семи – как Афины, Рим, Киев.

Хилков. Все на семи? Почему?

Веригин. Потому же, почему у семи нянек дитя без глазу, а Сороканич семи пядей во лбу. Так положено для великих стольных городов.

Молчат. Все глядят в окно.

Любарский. И на каждом холму рябой людоед поставил по башне.

Пауза.

Веригин. В Манхаттане у каждой башни свое имя. Да и вся Америка задумана как «град на горе». Небо царапать. Посмотрите на доллар с исподу.

Хилков (подходит к окну). Жуткое слово – «небоскреб». Как ногтем по грифельной доске.

Веригин. А знаете его историю?

Хилков. Нет.

Веригин. Вильям Дженни, с максимгорьковской кличкой Барон, построил первый.

Хилков. В Манхаттане?

Веригин. В Чикаго. В двенадцать этажей, высотой в сто восемьдесят футов – ниже этого метров на… (встает и тоже подходит к окну и смотрит вниз, отодвинув штору и тюль) двадцать. Сказал: «Мы хотим достичь высоты Вавилонской башни, чтоб крыша здания скребла небесную твердь».

Сороканич пересаживается с раковиной в руке в кресло в другом углу от окна, зажигает спичку о каблук, закуривает и гасит спичку встряхом кисти.

Сороканич. Когда это было?

Веригин. Когда? Не помню точно, в конце века. Строили два года. Курьезно, что здание принадлежало агентству страхования жилищ. В 1931-м снесли, то есть в том же, что и храм (кивает в ту сторону реки). Меня водили на это место, там теперь банк, в три раза выше.

Сороканич. Высокое железобетонное здание лучше всего взрывать на уровне приблизительно одной трети общей высоты. Это, например, – на девятом или на десятом.

Любарский (смеется). Ты редкий человек, Боб. Творческий разрушитель. Тебя не хватало большевикам в тридцатые.

Сороканич. Да они и разрушать толком не умели. Мука смотреть их хронику, как они и так и сяк разламывали этот храм.

Любарский. Ты бы сразу распистонил, я понимаю.

Сороканич (пожимает плечами). Все лучше, чем так, по кускам.

Любарский. Это потому, что ты неверующий.

Сороканич. А ты?

Любарский. Я тоже, но все-таки… (В дверь звонят.) А вот и наши верующие прибыли.

Сороканич аккуратно кладет дымящуюся сигарету поперек раковины и выходит в переднюю. Оставшиеся молчат.

Сцена тринадцатая

Входят Холодковский и Нина. Хилков один встает, остальные не здороваются, как люди ненадолго разошедшиеся по разным комнатам и теперь опять собравшиеся; она садится в кресло, опростанное Сороканичем, он – на свободный стул у стола, против Хилкова. Сороканич занимает прежнее место на подоконнике, переместив туда курительные принадлежности. Веригин продолжает стоять у окна.

Веригин. Вот Боб говорит, что храм лучше было сносить, чем взрывать.

Сороканич. Я этого вовсе не говорил, скорее наоборот.

Холодковский. Какой храм?

Веригин. Тот самый.

Холодковский. «Снести здание» – вообще странное выражение: куда снести?

Сороканич. С лица земли.

Холодковский. На дно морское.

Веригин (Хилкову). Знаете ли вы о проекте Селиверстова? Он его подал, когда там еще ничего не было и о восстановлении говорилось как о вещи несбыточной.

Холодковский. Как же ничего не было: я еще помню круглый бассейн хлоровонной зеленой воды, над которой зимой клубились густые цветные испарения как слой тумана, и оттуда доносились всплески и вскрики под какую-то танцевальную музыку…

Любарский. Ты уже это говорил, этими самыми словами.

Холодковский. У меня нет больше новых слов, все вышли.

Веригин. Так не знаете об идее Селиверстова?

Хилков. Кто это?