Полупрозрачный палимпсест

Джон Ламбтон женился рано и рано овдовел. Его невеста, побочная дочь лорда Чамли (Cholmondeley) от французской актрисы[41], бежала с ним из дому, и они обвенчались в сельской церкви, хотя возмущенный отец ее настоял потом на перевенчивании. Скоро она умерла, оставив мужу трех дочерей, недолго живших. Вторым браком Ламбтон был женат на графине Луизе Грей, дочери славного государственного деятеля Англии и будущего премьер-министра графа Чарльза Грея[42]. Судя по портрету, случайным отзывам, а главное – альбомам и записям графини Дурам, она сочетала удивительную красоту с разносторонними дарованиями и прекрасным образованием в такой высокой степени, в какой они нечасто сочетались даже в ту пору. Ее альбомы, журналы, «общие тетради», письма, которые я видел в усадьбе Дурамов, наполнены тонкими, верно выраженными наблюдениями, выдержками из Плутарха, выписанными стихами лучших из современных и старых поэтов и собственными ее импровизациями; все они удостоверяют ее отличный вкус и прекрасное образование. Своего мужа она любила сильно и трогательно и по его смерти угасла сама через год с небольшим, едва ли сорока трех лет от роду. Я видел в ее тетрадях конспекты речей, произнесенных таким-то и таким-то в честь Дурама, а в 1839 году она сложила с себя звание придворной дамы ее величества, когда Виктория позво-лила своему премьер-министру несправедливо обойтись с ее мужем. Как и многие англичанки ее круга и воспитания, она еще с девических лет собирала в две особенные книги автографы выдающихся людей ее времени – главным образом письма или стихи, часто адресованные ей или ее отцу или переписанные автором для ее альбома. В сохранившемся списке этих манускриптов, составленном графиней Дурам, я нашел в обществе Байрона, Вальтера Скотта, Мадам де Сталь, Нельсона и проч. – Пушкина и Жуковского, стоящих рядом. К сожалению, их рукописей, как и некоторых других, в альбоме не оказалось[43], и виконт Ламбтон не знает, что с ними сталось (могли быть проданы в конце 1920-х годов, когда семья была на грани разорения). Во всяком случае, нельзя сомневаться, что Луиза Дурам знала, кто был Пушкин, причем, скорее всего, еще до Петербургского посольства, так как большинство уцелевших автографов в альбоме относится к 1810-м и 20-м годам.

Тем удивительнее, что в ее петербургских дневниках нет упоминаний о нем, ни о поединке, ни о слухах в свете по этому поводу. В продолжение большей части 1836 года и зимой 37-го она принимала у себя и постоянно видела в свете и при дворе многих знакомых Пушкина, иногда весьма близких (уже помянутые кн. Козловский, Александр Тургенев, кн. Вяземский и многие другие), равно как и знакомых противной Пушкину партии, не говоря уже об иностранных дипломатах и русских высших чиновниках, среди которых было немало лиц, весьма осведомленных насчет происходивших в семье Пушкина событий. Читая разрозненные записи Луизы Дурам за эту зиму, и особенно за февраль[44], невозможно не прийти к одному из двух заключений: или мы склонны придавать смерти Пушкина и событиям до и после нее значение, преувеличенное новым временем и иначе сосредоточенным взглядом, – значение, какого эти события и эта смерть в январе 1837 года в петербургском свете, может быть, не имели за пределом избранного и сравнительно небольшого круга друзей и почитателей[45]; или Дурамы, в отличие от многих других посольских, не полагали нужным записывать то, что им было известно о Пушкине. Надо тут сказать, что в тетради графини Дурам вырезано пять листов, из которых по крайней мере три были покрыты записями (что видно по оставшимся корешкам), но так как все они расположены в конце, то трудно вообразить, что они содержали что-нибудь относившееся к февральским происшествиям – разве что по поводу опубликования Указа о суде над участниками дуэли, о чем ее муж доносил своему правительству в мае. Но это, конечно, только праздное допущение.