Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

«Зачем ему Ипполит? — подумал, закуривая, Углев. — Ну, хочешь перевести деньги — переведи. Или хочет в особо тяжких грехах покаяться? Интересно все же, как он такие большие деньги заработал?

Ведь умом особым не блещет».

— А вот скажите, — безо всякого перехода спросил Ченцов, — если бы я был поручик, а обращался к генералу? Ваше превосходительство?

— В царской армии?

— Да при чем тут царская… Сейчас!

— Сейчас… товарищ генерал.

— Все-таки товарищ? — неприязненно спросил Игорь.

«Да что с ним? — Валентин Петрович тяжело поднялся. — Как он нахально говорит со мной! А еще недавно льстили со своей Татьяной, изображали преклонение. Смешно!»

— Да, товарищ генерал, — он старался отвечать уже как можно более сдержанно, как будто говорил с больным. — И флаг красный в армии.

— Это я знаю! — раздраженно отвечал Игорь. И вдруг — это было видно, — сам себя переборов, улыбнулся во всю свою светлую мальчишескую улыбку, вскочил. — Ладно. Будем работать. Мы победим.

Тоже не лыком шиты. До свидания, Валентин Петрович.

Углев долго сидел, глядя в мутное окошко своего деревянного домика, в сторону мелкого сосняка, на угасавший закат, который менял свой цвет в зависимости от того, как шевельнется Углев, — стекло волнистое. О, жизнь, о, настоящие слезы, а не ваши изумруды! К чему все это? Наверное, наглый мальчик хочет обратиться к архиепископу в шутку как к генералу. Примитивный мальчик. Богатый, как Крез, мальчик.

Он давно столько не курил. Пойти домой? Наверное, милой Маши нет. А может, и вправду она не у подруги, как сказала Татьяна, а гуляет где-то со своим директором, мужчиной с роскошными усами и бархатным баритоном. Поработав в школе, недавно снова вернулась в библиотеку.

А у нас, сказать правду, понемногу к старости стало нарастать непонимание. Или это всего лишь усталость выставляет острые локоточки, мешая нам обнять друг друга?..

23

Он женился на ней наобум, видел: славная, честная, чистенькая молодая девушка, воспитанная на патриотизме и идиотизме века, но искренняя во всем этом своем патриотизме и идиотизме.

На днях опять начала плакать — с вечера до утра глаза на мокром месте. Валентин Петрович сообразил: наверное, о сыне вспомнила, да, он погиб в июне. Надо бы с Машенькой максимально нежнее быть, но у Валентина Петровича лицо словно расклеилось, в добрую улыбку не соберешь, и только речь по привычке внятная… Можно, конечно, Бунина вслух почитать, она любит, но только еще больше взволнуется… а что-то свое сказать успокоительное — все опять покажется глупым и подозрительным… О жизнь филолога!

Сама она с каждым годом становится все более странной. Недавно, придя поздно (сказала, что была у подруги), за ужином, проницательно оглядев мужа, понурого, задумавшегося, пробормотала:

— Не знаю, как сейчас, а женился ты на мне без любви.

— Почему ты такое говоришь? — У него хлеб застрял в глотке.

— Ведь правда?

— Что за глупость? Как это может быть правдой?

— Сам же однажды признался: в твоем лице люблю всех женщин… таинственное признание.

Опять эти допросы. Может быть, она серьезно чем-то больна и не говорит об этом? Углев посмурнел, сжал чашку — вот-вот хрустнет.

— Это не так, — ответил он как можно более размеренно. — Я тебя полюбил… с первой минуты… как увидел в школе, в этом бедном платьишке, в нелепых туфлях с бантиками…

— Оставь в покое мое бедное платьишко. Хочешь сказать, что пожалел?

— Да нет же! Я сказал тебе в первую же минуту…

— Помню. Ты сказал, что любишь как любую красивую женщину…

— Во-первых, я пытался от смущения острить. Во-вторых, я же сказал: как любую русскую красивую!

— Есть разница?

— Несомненно. Красивые русские женщины наши — бескорыстные, добрые…

Ты ж согласна, в каждом человеке спит талант? Точно так же в каждом человеке спят красота и благородство.

— Перестань грузить эти слова. У меня от них начинает болеть голова.

Значит, мог точно так же жениться на любой другой… Ведь так?

Углев молча смотрел на увядающую свою милую жену.

— Знаешь, что? — осердился он уже на себя, на свои неточные все же слова, сказанные когда-то. — Есть же и судьба, черт побери. Просто так и об камень не споткнешься: он должен лежать там, в свое время и на нужном месте.

— Что, что?! — спросила она. — Что-то про камень…

Он долго молчал, потом глухо буркнул, неизменно смущаясь при этих словах:

— Пойдем лучше в койку…

Маша опустила глазки, как тоже всегда делала. Хотя к зрелым годам, конечно, эти светлые глазки стали более зоркими.

— Что? — теперь уже спросил он.

— Да, я окончательно поняла… ты совершенно перестал обращать на меня внимание, — с горькой обидой заключила она. — Ты перестал дни считать. Сегодня никак.

Он пожал плечами.

— Ну, ладно. Не сердись.

— Всего-то? Тебе легче будет спать.

— Опять! Ну почему, почему так говоришь?!

— А артистка, которая приезжала? — вдруг звонко напомнила Маша. — В длинном бархатном платье! Ты ее вон откуда достал… ты к ее приезду комнату побелил… вот ты кого любил! И уж если бы она тебе такие слова сказала… что у нее… ты бы зубами заскрипел!