Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

— Брось! — уже начал печалиться и сердиться Углев. Она явно глупеет к старости. — Во-первых, я ее не любил. Я театр любил. Любая тряпка на сцене, красиво освещенная, может золотой показаться. Впрочем, она хороший человек… наивный…

— «Как все русские женщины»…

— Да, да! — возвысил свой глуховатый голос Углев. — Поверила пьяному мужчине… поехала… Но самое странное, у нас ничего с ней не было ни в том городе, ни здесь!

Она недоуменно вскинула глазки.

— Что, правда?!

— В том-то и дело. Я, конечно, пригласил жениться… почему она и приехала. Если бы что-то было, она бы подумала: пьяный треп мужчины.

А поскольку ничего не было, она поверила, прикатила. Мне ее жалко.

Но я ее не любил. — Здесь Углев почти не лгал. Не любил, но «было».

— Ты вообще тогда никого не любил? — уточнила жена. — Скажи мне сейчас!

— Никого! — все же солгал он. Эммой-то Дуловой был увлечен. — И тут встретилась ты, — и, глядя в глаза жене, не давая ей опустить их, он стал говорить и говорить, чтобы она поверила, что любовь пришла с самого начала: — Я тебя впервые в учительской увидел, перед зеркалом. Я вошел — ты не заметила… губы намазала и — стерла тыльной стороной ладони. И рукой тряхнула, мол, к черту. И я подумал: эге.

— «Эге, — сказали мы с Петром Иванычем…» — пропела чуть польщенная Маша.

— «Эге, — сказали мы с Петром Иванычем…» — Он резко поднялся, обошел столик и обнял ее. И поцеловал в мягкие, навсегда милые ему губы Маши.

И ушел потом в большую комнату, сел привычно у темного окна, возле невключенного телевизора. Раньше он здесь, прямо в квартире, курил, а теперь позволяет себе лишь на даче. Да и там, выкуришь сигаретку, а потом будто проволочка какая-то раскаляется под сердцем… Не пора ли, Валентин, на покой? Ты уже пенсионер, тебе зачли и стаж, и географический пояс, и отдаленность. А что, собственно, делать на пенсии? Вон Кузьма Иванович снова работать намеревается… вышел из больницы, собрал учителей железнодорожной школы — будут внедрять передовые технологии в свете реформы образования. Старый друг и старый вражина! Зачем?! Порушишь и то, что было добрым…

Осень

24

И пришел сентябрь, и хлынули дожди, серые и холодные, на дачу ходить не было времени, работа в школе отнимала все силы. Уволились три старухи, молодые в школу не просятся, Углеву, как в прежние времена, пришлось преподавать в восьмых классах физику, и жена его Мария вновь вернулась учить детей истории.

И скандалы, скандалы… Дулова, изрядно растолстевшая за последние годы, но все еще с детским выражением лица, обиженно заявила на педсовете, что некий Витя, девятиклассник, ей интимно подмигивает.

Родители Вити поклялись, что у него тик.

— Но почему же он не подмигивает другим учителям? — кричала Эмма.

Ее муж, Калачевский, работая с детьми в компьютерном классе, написал рапорт Углеву: кто-то из мальчиков запустил в сеть вирус, как только включаешь любой из мониторов, на экране возникает нехороший рисунок.

Почистили память, наладили.

И теперь уже новая уборщица Нина, молоденькая девчонка, обижается: под партами, за которыми сидят мальчики, находит презервативы и записки, адресованные ей, с предложением совокупиться.

И снова Дулова: теперь ей уже подмигивают два мальчика… Эмму успокоил Углев такими словами:

— Вы молоды, красивы… вот и моргают… больше ведь никому в школе, так?

На зиму закупили угля, ящик мела, набор географических карт, приобрели для уроков физкультуры сорок пар лыж с ботинками (деньги на лыжи Углев отдал свои, из тех, что ему весной в бане насыпали на поднос бизнесмены).

Кстати, Валентина Петровича больше ни в какую баню не приглашали.

Ксения приходила, но неравномерно, не чаще раза в неделю. Как-то в директорский кабинет позвонила Татьяна:

— Как успехи моей дочери?

Валентин Петрович честно ответил, что успехи невелики. Память у Ксении слабая, не разработана. Быстро забывает.

Татьяна положила трубку.

Через полчаса позвонил Игорь Ченцов:

— Что, совсем плохо? Я недоволен.

И больше никто из них не звонил. И Углев успокоился. Но как-то раздался звонок, это был Шамоха. Удрученно покрякивая, хрипло дыша, старый курильщик сообщил, что Ченцов ездил в Иркутск на защиту диссертации, где на ученом совете его «прокатили». Что взбешенный Игорь угощал иркутян, зазывая всех случайных прохожих с улицы на свой банкет, и вернулся в Сиречь совершено невменяемый…

— Наверное, от нас наконец отстанут, — хохотнул Шамоха. И, похрипев, потянув паузу, доложил: — Кстати, помнишь, Игорек запивал? Будто у него разлад в семье… вот-вот развод…

Ну, как же не помнить?

— Это у них была игра на публику. Надо было как-то обосновать, почему он на ее имя переписал три четверти своего состояния… Семейка еще та.

«Да, интересно. И так убедительно. Кого же Игорь боится? Или капитал нажит незаконно и вот таким маневром можно его спасти? Но зачем ему нужна была кандидатская диссертация? Смешно, почти вор в законе — и стал бы кандидат наук. Что-то новое. Да ну их всех к черту! „Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь“. Пьет — не умрет. А уж обо мне, надеюсь, больше не вспомнит».