Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

Воду зимой носят из реки, из прорубей. Колодец в лихие морозы промерз, не проколотишься до воды. Речка здесь чистая, катится с саянских предгорий. Правда, повыше отсюда располагается комбинат, который что-то недоброе изготовляет, но в последнее время, говорят, разорился, и вода стала прозрачной.

— А прежде люди болели, пальцы у них скрючивались, — так объяснила мать Шуры. — И печень горела.

Ночью Алексей смотрел в потолок при зыбком свете и думал: зачем он сюда приехал, бесстыдник? Прятал глаза от уставившихся на него игрушек Шуры — зайчиков и собачек, а то и поднимался, вставал и поворачивал их мордочками к стене и честно говорил себе, что не женится на ней. Ах, если бы удалось освободиться от Брониславы, он никогда бы больше ни на ком не женился!

Впрочем, сладостные игры с Шурой могли привести к беде — она совсем не сторожилась.

Господи, пронеси…

А ведь она должна вот-вот подъехать. Уже тридцатое декабря.

И рано утром она явилась — пришла от станции быстрым ходом, румяная, в белой от инея песцовой шапке, да и верх у шубы возле подбородка белый… Горячая девчонка, счастливая… Как только в окне мелькнула тень, Алексей выскочил на крыльцо и там, невидимые из окон, они обнялись. Потом, войдя первой в дом, Шура громко обратилась к нему:

— Ну как вы тут, Алексей Александрович, не обижают мамочка и бабушка? — Обнялась с матерью, поцеловала бабку и, раздевшись, протянула руку Алексею. — Ну, здравствуйте на моей родине.

Шура, наверное, искренне думала, что обманула мать и бабку. Но те, все видавшие на свете, заметили и пламя радости на нее лице, и смущение Алексея. От неловкости спасает говорливая Шура:

— Ты знаешь, мама, чем мы занимаемся в лаборатории? Например, получаем дрожжи из всякой бяки… Из парафина, которого много при добыче нефти… Вообще можем очищать окружающую среду, так, Алексей Александрович?

Он, взявшись за нос, смущенно кивает.

— Или, например, кишечная палочка… Если к ней в воде подвести маленькую плазмидку, она проникает через мембранку… А плазмидку мы сами из колечек ДНК собрали. И вот она проникает — и палочка начинает светиться.

Мать деланно хмурится:

— Фу, какой гадостью ты занимаешься, еще заболеешь!

— Да что ты, мама! Это живая материя! Да любой американский школьник делает такой опыт! Скоро и у нас будут! А вот как они размножаются…

Мать обняла тараторящую дочь.

— Давай за стол… И руки помой!

— Сейчас! — Шура побежала в угол к рукомойнику и оттуда радостно продолжала: — Повторяемость до третьего, до четвертого знака… Но вдруг начинает эволюционировать! Хоп — и появляется мутант! Ну как если бы обезьяна стала человеком!

— Человек! — взмолилась мать. — За стол!

— Хватит, — остановил Шуру и счастливый Алексей Александрович.

Но что же это делает с нами судьба?! Только сели пить чай, только он подумал, что все же можно быть если и не особенно счастливым, то хотя бы спокойным, что можно строить жизнь по своему хотению, как за окнами во дворе мелькнула чья-то тень.

— Соседка, наверно, лясы точить, — пробормотала Анастасия Ивановна, но Алексей с непостижимым чувством то ли страха, то ли предзнания подумал: «Броня?!»

И, точно, это была Бронислава. Нараспашку открыв дверь, вошла из белого зимнего дня и оглядела честную компанию, отметив, как побледнела и зажала руки меж коленками Шура и, поморщившись, опустил голову Алексей Александрович.

Большая, высокая, как медведица, в распахнутой желтой дубленке, в свитере и мохнатых штанах, в белых унтайках, украшенных разноцветными узорами, жена с минуту молчала. И наконец глубоким, грудным голосом:

— Здравствуйте! Где тут наши гости у вас?

Алексей Александрович поднялся. «Господи, зачем?!»

— Здрасьте, — тихо и недоуменно отозвалась хозяйка.

А Шура вскочила:

— У нас ничего тут не было! — смешнее не могла сказать. Но понятно, что выгораживает Алексея Александровича.

— И очень хорошо, — мгновенно нашлась Бронислава. — У него возможны припадки. Он хороший, но совершенно себя не жалеет. В городе, конечно, тяжело, но… Поехали, милый, домой. Есть серьезное дело. — Как она определила, где он скрывается, объяснять не надо было — приехала вместе с Шурой, тем же поездом. — Твоя мама болеет. Мы с ней тебя ждем.

Вот оно что! Не врет ли? Прямой удар в сердце.

Молча, ничего не видя перед собой, Алексей Александрович оделся, поцеловал руку Анастасии Ивановне и, помедлив, Шурочке (та, глядя на Брониславу, хотела испуганно ее отдернуть), кивнул бабушке, замершей, как седое каменное изваяние, и вышел прочь…

Они попали в общий вагон. Руководимые громогласной Брониславой («Пропустите, человек болен!»), сели друг против друга у окна за столиком. С верхних полок, возле их голов, свисали ноги в носках и без, в проходе сидел и бестолково тренькал на гитаре пьяный солдатик:

— Огонь, батарея… комбат, мля, комбат…

А на него уставился умиленными глазами старичок в полушубке и валенках, в руке сумка, в которой возилась и кудахтала курица.

И Алексей, и Бронислава поначалу молча смотрели в пыльное окно вагона, где проплывали какие-то смутные тени. Потом она повернула голову и устало произнесла: