Помни о Фамагусте

Морфий остыл в его венах, боль унялась до понедельника, захлестнутого ветром с Балтики, захлестанного резким, как полотенце наотмашь, морским сквозняком, — молодому человеку в белой сорочке может не найтись в этом климате места, к понедельнику у него не будет наркотика. Паника отступила до пятницы, до четверга (сегодня вторник, только вторник), а потом он придумает. Повезет — подкинут друзья, нет — купит сам на сером рынке, в притоне перевертышей, в гриме. Пока ему лучше, маслины глаз заблестели, не так бледны впалые щеки. Рассвободив узел галстука, он взял с ночного столика старинный дорожный комплект, талисман из первой претендентской страды и удачи, ящичек с отверстиями для фигурок на ножках-штыречках, и завертел модное в этом сезоне ответвление открытого варианта испанки. Он касался запираемой на замочек шкатулки ради самого касания и сопряженной с ним памяти, не всегда доброй, но значительной принадлежаньем к истории, его зрение, не нуждаясь в опекунстве материей, — на языке обывателей этот загляд за вещественность назывался игрою вслепую, — затягивало в свою заверть левый угол доски, ладью «a-один», вокруг которой намагничивалось напряжение. Слишком не углублялся, голова, в четверть силы варившая, не пускала, так, поскакал векшей по древу, но готов был отстаивать: ладья — плата и лепта, обол за прорыв; черные вернут награбленное с процентами и тихо скапутятся в эндшпиле. Согрелись кончики пальцев, разлилось от ступней до носа, теплей, нежели с женщиной или от коньяка, истина жарче, а к понедельнику что-то наклюнется, быть не может, чтоб не, отбросил он плед.

белояннис, белояннис, нетерпеливо бросили в камеру, и лязгнул засов. В алфавите растений не было завершения, того, что какой-нибудь дефинитор, пользуясь чуждым белояннису словарем, окрестил бы финальным штрихом, даже пуще, аккордом, но завершение, осенило его, когда в камеру, крутя задом, красиво вошел лейтенант и вперлись два мордоворота, завершение не должно было быть словесным. Оно было в воздухе, а может, в простой досягаемости под лопаткой (заломив руку, нащупать и подавить очажок невралгии). Ищи скорей (евнух на всякий пожарный вытащил из кобуры пистолет и пискляво, по-бабьи конфисковал от имени правительства тетрадь). Где-то неподалеку (уже выводили). Ну конечно, его не обманешь, разве такое придумать (вели). Верный признак — сухость во рту, интересно, в грудь одним залпом или все-таки в пах (вдоль стены, обшарпанной, ветхой, как все в этих краях, мимо собаки лапами в луже, пившей пастью из лужи, на рассвете совсем никого, давно не вставал так рано). Грохот, вот и грузовик, заглушка выстрелов и выхлопная труба для боящихся собственных звуков. «Становись!», в механическом гуле пропищал лейтенант, и был подхвачен мычанием подголосков, тупых переростков. Но прежде чем нажали они на крючки, на курки, не известив, куда будут бить, прежде чем я покраснел, выбрав из сотен возможностей этот подержанный синтаксис, Белояннис нагнулся за белой гвоздикой, росшей у задних колес на полоске земли, и принял обещанное, улыбаясь.

Два сельских прожорливых близнеца на заработках в кутузке для политических оттащили труп, оказавшийся, хоть похудел в тюрьме, весомым. За грузовиком, на пригорке позади скобяных мастерских, бездейственных в этой блеклой заре, было кладбище убитых в остроге, но близнецы, морально обесчещенные арестантом, не проявившим страха и раскаяния, не стали под присмотром лейтенанта отволакивать тело наверх, а, быстренько орудуя лопатой и заступом, зарыли его у подножия. Быстренько, однако, не вышло. Улыбка, натуральная улыбка, не посмертный оскал развороченного пулей рта, будто заранее отпущенная Белояннису из тех тоннелей и коридоров, которые ему присуждалось осваивать в течение сорока бессонных дней и ночей (путь между тем начался), наэлектризовала его загадочной, невыносимой для убогих могильщиков добротой, и чтобы не спятить, они попытались разомкнуть правую кисть мучителя, освободив ее от гвоздики. Мертвец не поддавался, свинцовый и длинный. Грязными ногтями искарябали остывшую руку, растрепали цветок. Пальцы не разжимались. Отставить, взвизгнул лейтенант, бледный, как творожная масса в тазу скульптора-танатолога, копииста усопших личин, отставить, канальи, — руби! Два удара: неотесанный, впустую кромсающий и дробящий — лопатой; по-мясницки прицеленный — поясным тесаком, отсекли пятерицу с гвоздикой от туловища. Только теперь можно было решиться на погребение, и кисть зарыли отдельно, в нижнюю кладбищенскую землю, породнив с прелой листвой и грибами.