Помни о Фамагусте

Серия мглистых пустот, слепых вышеназванных кадров, в той же степени достойных титуловаться слепыми, что и манера игры, обходящаяся в своих блужданиях без костылей видимого-осязаемого, возвратила редактора к Юго-Западу, к его деревням и городам. Обеззвученные волной голодного мора, которая сделала их добычей не подлежащей обжалованию окончательности, они были тише рыбьих теней, тише траурных креповых лент на снегу, тише снимков, стынущих в талой воде, и успения праведницы. По некоторым судя картинам, например по разинутым в горьких возгласах ртам горожан и сельчан, звук, бесшумной своей стороной, участвовал в действии, но намек на пропущенное звучание увеличивал невозможность услышанности. В том и заключалась новаторская планировка голода, что его нельзя было услышать нигде, а увидеть — только в этом кино. Потому, сколько бы ни наведывались в села и города доброхоты, чье беспоследственное для голодающих вмешательство так и не было зафиксировано кинохроникой, им не удавалось помочь обреченным, что к тому же настрого запрещалось. Движения здесь давались с трудом, как если бы гравитация в этом районе страны притягивала с удвоенной мощностью; не приводя к результату, движения оставляли того, кто их совершал, недолговечным, ибо он был уже при смерти, заложником самоцельного тяготения. Горело яркое, очень яркое солнце. Ветер шевелил травы и кроны. В полдневье зависали шмели и стрекозы, с остекленевшими зрачками останавливались птицы, покачиваясь, размышляя, нравится ли им пейзаж с высоты. Поодиночке и малыми кучками, мелкими толпами бродили от палисадников к тыну, к пересохшим колодцам, к пугалам в пустынях огородов, опирались о хатки, сползали и падали. Падали стоя, падали опершись, падали на ходу, поодиночке и группами. У сельсовета и почты, у водокачки, погоста и мыловарни, наземь, на тротуары, сползая и скапливаясь, физически сильные раньше иной раз физически слабых, как раньше женщин иной раз мужчины, как заживались, бывало, плоские старики, непривычные к пище в напрасных количествах, жамкающие на резервах своего истощения, непозволительного для идущих в рост и беременных. Лишь в среде больных случались ненадолго исцеления, и до последней минуты бодрость не покидала больных. О людоедстве не сообщалось, Джалил знал про него. Задушив, сварили-обжарили и сглодали товарища уголовные, пожертвовала годовалым дитятей молодая, совсем девочка, мать. Пропали кошки, собаки, крысы пропали, съеденные в давно минувшие дни. В бесхлебных пустошах житницы стояла светло-жаркая, прямая погода, в удвоенном тяготении оседали и корчились обитатели, и птицы небесные видели наступление избавительной легкости, которая должна до конца пройти свой путь через тяжесть и косность.

Об этом, идучи на дно, пели сто двадцать три бандуриста, делегаты республиканского слета бродячих сюжетов. Всю жизнь певшие про то, что творилось вокруг, они не расстались с обычаем в сезон лютого мора, не взяв в расчет, что запрет простирается не только на оказание помощи, но и на песнь о событии неоказания. Бродили и пели, аккомпанируя на бандурах, так что срочно объявлен был слет, привлекший со всех краев и закраин седины лироэпических кобзарей, и спущена просмоленная баржа, куда для концерта-заплыва сопроводили поющих гомеров. Вернулись провожатые. Баржа вышла на глубину. Береговая пушка не промазала с третьей попытки. Пели торжественно-общую, разученную для республиканского сбора песню о голоде, хор уходил на дно, носовые захлебывались, из реки высунулся купол мечети, но вспыхнувший свет погасил крик Джалила.

Кроме него в зале была одна парочка, и та задремала от излишеств любви. Кинщик вылез из будки, пожилой армянин в блузе печатника. Интеллигенция левых попутчиков, произнес уважительно киншик, отвергла картину, нашпигованную претенциозными проповедями, месмерическими суевериями и баснями Тевтобургского леса. На сеансах, которые, объективности ради, мы крутили неделю, а могли, убедившись в тлетворности, задавить на корню и поставить на всей этой пошлости жирный крест, жирный крест, наш зритель выказал свое отношение к необузданной стряпне визионеров. Фильма изымается в архив. Кинотеатр закрыт на переучет, директор и механик уволены. Идите, мои дорогие друзья, по домам, сказал армянин и заплакал, и размазал слезы сатиновым рукавом.