Помни о Фамагусте

Костюм гладиатора был запорошен, черные волосы поседели. Он дождался перекура, наступавшего у рабочих каждые четверть часа, не потому, что ленились или так уж были привязчивы к куреву, но потому, что смерть, настойчиво борясь с их жизнью за жизнь, в отсутствие достаточной пищи, сна и удобств победила бы тотчас, не делай они частых перерывов для отдыха, и в белой мгле любезно, дружески сказал разрушителям: «Возвращайтесь в казармы, вы очень устали». Во все то время, что они проводили в казармах, на строевом плацу, под шпицрутенами на гауптвахте, в назидание избиваемые младшими командирами, и это было все время их будней и праздников, никто, ни один человек ни одному из них не сказал ни единого дружеского, любезного слова. Под влиянием среды они тоже относились друг к другу недружески, верхние, мстя за свои поражения, вымещались на заместителях, те третировали нижеследующий табельный разряд, так до конца, без единого, с чьей бы то ни было стороны, любезного слова. Этим и объясняется вошедшая в анналы реакция, а ничего ведь в ней не было странного.

Не выдержал Чурка, бурят, самое нижнее существо. Все кушали плохо — на долю Чурки выпадал клейстер, из вредности посыпанный картофельными очистками, пятидневная каша с ложкой стоймя. Всем была уготована изматывающая работа — Чурку, обреченного таскать кирпичей вдвое больше, чем здоровяки-бамбулы, которые таскали их минимально, добившись освобождения от грузов, маленького желтого Чурку с тяжелейшим во всем батальоне мешком на горбу работа почти уже довела до могилы. Все дрались и драли друг друга, с вершины донизу в иерархическом чине, и не было того, кто не отвесил бы Чурке. Его били не только могучие и многочисленные или же малые, но воинственные, дерзкие нации, чей дух не мог быть сломлен количественно превосходящим напором, как месхетинские турки, даргинцы, лакцы-казикумухцы из Дагестана; представители народов приниженных, в общедержавном строю и армейском порядке, как-то: наманганские узбеки, корейцы-собакоеды и корейцы-огородники с ухоженных грядочек Дальнего, с ташкентских краснокапустных предместий, вепсы, меря и чудь, размешанные до потери самоназвания в угро-финно-славянской похлебке Онежья, Северодвинства, они тоже метелили Чурку, даже ханты и манси в пурге и метели, даже эвенки, потому что их было двое. Чурка, бурят, не выдержал первым. Дрогнуло захудалое личико. Изнанка слезных морщин промелькнула на нем, улетучилась. Выступила опять, определенней и горше, казовой своей стороной, как высыпает крапивница и прошлое женщины, этого неизвестного ему представителя биологии, ибо, имея до армии случай видеть лишь мать, да сестру, да бабку, да тетку в островерхой юрте, он вскоре был забрит в войска, где над ним не сжалились и на такую хотя бы копейку, чтоб обучить рукомеслу в уборной, впрочем, открытой, незапираемой, солдаты весело сидели орлами над выгребной ямой-очком и шиковали тем, что услаждались прилюдно, — Чурка не выдержал, маленький Чу-ур-кка, врастяжку дразнимый карелами, нет, не дразнимый, так они нараспев разговаривали, — печеное яблочко всхлипнуло, брызнуло, полилось, полилось.