Помни о Фамагусте

Хороший поэт, он все-таки недотягивал. Будет увиливать, он, если брать его круг, не годился в подметки наставителю юности и когдатошнему полюбовнику: сладки басурманы, да наши мальцы голосистей, и кто убегал, тому слезы вдогонку, воротись, сизокрылый, на груди твоей прикорнуть, обонять ноздрями подмышечки, — он недотягивал (хороший поэт). Сектант в поддевке, долговласый, с жиденькой бородой, сыплющий голубиным срамным благолепием, изнывающий в хихиканье гаерства, уж я, батюшка, вам поклонюсь, поклонюсь, а уж вы не взыщите, — прополаскивал горло распевом, северные затевал слова, чистопламенные, как собрание вышивок и икон. Знал все, низшую правду мучений, про синий ноготь загнивший и тряпку на обезображенной шее, верхнюю знал маету, от залгавшейся, от злокозненной речи, но и радость святую, легкость мужа безудного, из чьей судьбы, приготовленный к царской печати, едва унес ноги в Устюг морозный, в ямщицкий Валдай, в Звенигород птиц африканских, клюющих пшено на стенах. Пощипывал бороденку, лукавил, был хозяином явочного посредничества меж хлыстами лесов и факирами Индии, в том же пригороде, километр от колодца. Только время другое. Мгер жалел, что не застал помора. В славе скандалист того переплюнул, но за славой олонецкий скрытник не гнался.

Однажды в августе поэт не вышел из домика, в горячий ток инжира и винограда. Осиротела шахта, свет обезлюдел, процеженный зноем. Уехал в Москву, и Москва завертела, Москва доконала его, были огромные похороны, вокзал, гроб коричневый, на подростка, качался над нестройной толпой, обдуваемой маслом и копотью из лязгающего паровоза, от траурной темени отпевания и кликушества несли в оттепель грязными улицами, шли в черноталых потоках, сырые, осипшие, сирые, под галочий гвалт, крестясь на купола, когда остро и резко пахнуло землей на лопатах, из мужчин сказал кто-то: запах олеандра и левкоев, а женщина в шубке заплакала.

Исход поручика, второго, наряду с итальянцем, преподавателя гладиаторской школы, привлек меньше внимания. По чести, он никем почти не был замечен — смириться ли, что седая, облетевшая голова и, в иные дни месяца, бойкое туловище на кривоватых ногах сделались добычей вод, подернутых индифферентною ряской? Воспользуюсь правом, коим, ничуть обо мне не ведая, наделил меня, в сонме прочих безымянных усердников, щедрейший из щедрых, повествовательный дух, и продлю в нескольких строчках отзвук кавалерийской звезды.

Бокс, приютивший школу, пока в ней никто не нуждался, был отдан пайщикам «Гермеса». Гладиаторам предоставили виллу, на учителей возлагался почет обучить бойцов для арены. Требовалось, по скромным прикидкам, до сотни, не было и десятка, из них пятеро мокли от ужаса, но страсть к похлебке довлела боязни. (Балбесам грозил полный каюк, Мгер придумал, как сохранить овец и не обидеть волков. Будут выступать с комическим прологом, оттеняя мужество воинов. Гениально, зааплодировал адъютант, те еще обезьяны. О лучшем и не мечталось, развлекали на совесть, бубном, пищалью, сопелью, балаганной гармошкой, блажили трехъязыкой частушкой, вплоть до сатиры, в чем уже не было надобности. Сукины дети, хохотал адъютант, костыляя им по шеям.) Скарб свалили в кузов грузовичка, мир этому дому, присядем на дорожку, пробормотал итальянец. Езжайте сами, ребята, ответил поручик и упаковал холостяцкий, не более докторского, саквояж. Староват я махаться, а другого чего не умею. Так сказать, расстаемся, славно с вами, но справитесь. Зла не держите, лихом не поминайте, обнимемся, эх. Решено, уговоры напрасны? Подтянутый, выбритый, шипр-одеколон «Три кольца». В подлатанной форме, в чистой русской рубахе солдат. Молодцевато протопал на вокзал в Сабунчи и в поезде трезвехонек крутил головой, отклонял подношения и посулы, рискуя немилостью одиночек и групп. Третьим классом недального следования проезжали мужчины, заплатив лично кондуктору полцены, подгребали бабешки завязать отношения в тамбуре либо на лавке, тет-а-тет, в очередь, по-людски. Вызвал ли подозрение непроизводительный избыток народу в плацкарте, усомнились ли в способности его к платежу, что гадать, бабоньки не пришли. В просторе нефтяных степей продвигались мужчины одни, им нечем было заняться. Спереди опускали оконные рамы, прекословили сзади, ссылаясь на грохот и гарь; драку, не самую буйную за год в вагоне, так, возню без ножей и заточек, погасили тальянкой и «яблочком», в ритм просыпались дробью чечеточники, махоркины клубы оплотнились в колтун, но вагон не сожгли, свару заели лучком, чесночком, докатили по расписанию в двадцать с чем-то бессонных часов, эхма, встречай-угощай. Транзитные пересели до пристани и парома, часть смешалась с вокзалом, поручик отсеялся от толпы в облике человека с намерением. Перрон кончался скатом, немощенным спуском в посад. Зимой ледяная гора, полируй ягодицы, чтоб не сломался хребет. Раскисшее чавкало осенью и весной. Летом ноги сами бежали, камешки из-под сапог. Он сбежал, невзирая на вес, невесомо, точно с Горненского склона Гальперин. Жарко и сухо, стоячая светочь на пыльном ветру.