Помни о Фамагусте

Много чего зияло в проломах. Центр походил на Багдад, сегодня, с 21-го на 22-е, завтра, с 22-го на 23-е марта 2003-го, вторая иракская в непосредственной близости, надо же, каково. Центр походил на Багдад после трех тысяч взрывчаток, сброшенных на наследника Аббасидов, «огневая мощь», забодай вас коза, «не имеет аналогов в практике». Гальперин отказывался вспоминать о гареме, я не думаю о дворцах, водоемах, кладбищах, обелисках Двуречья. Думай не думай, пока допишу и прикрою срам переплетом, все оденется плесенью, мхом. А все ж наши, белые братья воюют, единственные на всю вселенную после раскола держатели белого бремени, и хоть сержусь, с ними — по гроб. Стреляйте, касатики, в Басру, в Багдад, томми аткинсы, джонни смиты, а что университет XIII века спалили — мы видели, чему этот вуз научил. В телевизоре то ли египетские, то ли сирийские, в общем, арабские, их мир, в противоположность нашему, целен, нет, все же египетские — педерасты. Отловленные, плененные, в полосатых, почти что концлагерных куртках, все скопом в клетке звериных скотов. Мне присмотрелись особенно двое, поучительно выхваченные телескрином из каши, из месива, из галдящей скворешни, ибо, за вычетом моей парочки, они гомонили и гомозились, причитали и выли, воздевая ладошки, для хохота армейских кабанов наблюдения, но мои-то, мои. Два положительных, за сорок уже, господина, припавшие к прутьям решетки, чем-то похожие, и не чем-то, определенно весьма и весьма. Залысины, усики, пухлые щеки и глубочайшая незлобивость во взоре; муниципальные служащие из провинции, небось и семейные, но — любовники: уважают и любят, в горе и в радости употреблялись тихонько, не портя мальчишек. Да это ж, по нынешним, реже алмаза в навозе, да их бы на выставку достижений — в тюрьме по рукоять наградят, в клетке с полусотнею смуглых задов. Кляните англосаксов сколько влезет, этого не допустят, проехали. Европа оттолкнула своих и поддержала Восток, пожалуйста, расскажите об этом египетским педерастам, такие толстые стены в тюрьме, что звук идет долгие годы, по числу лет приговора. Прошу простить отступление, но учили ж нас шлегели в Йене, для того романы и пишутся.

Не успели разгрести мусор, как Освободитель дал начало строительству, в «буйнопомешанном стиле», ругался анонимный автор брошюры, весь тираж которой, кроме, может быть, моего экземпляра, был пущен под нож. То было общее мнение горожан, лишь мэтр Джалил отвесил комплимент: с нами произошло столько всего, что было бы лицемерием сохранять в неприкосновенности город. Исповедуя дикорастущий орнамент эклектики («солянку сборную», припечатывал тот же пасквиль), Освободитель не желал повторяться. Рядом с особняком ар-нуво конструктивистский билдинг возносил изваянную камнерезом-мордвином галерею брадатых оратаев под опекой гоплитов; могучие, в два обхвата колонны греческого храма, в котором расположилось книгохранилище, недюжинно сопрягались с павильонным узорочьем пагод; лепестковая музыка Ассамблеи (заседания, за исчерпанностью тем, оборвались на первом, но акустика помещений подсказала переделать их в оперные) не противилась подражаньям Альгамбре и безгвоздевому — топор, пила и секрет — зодчеству Севера. (Буддизм не прижился в городе нордов, пагоды захирели, терема слизал предвоенный пожар.) О. Паисий, больше, чем кто-либо, занимавший в ту пору мысль чудотворца, умолил его не искажать собор Святых Жен Мироносиц залихватским соперничеством с Блаженным. Деспот неожиданно согласился. Ему показалось занятным явить кротость, покорность. У него были другие заботы. Закончил Сабунчинский вокзал, договорился с младотурками о приеме изгнанников, факиров и знахарей, дервишей, балаганных артистов. Устранил недоделки Дома Саади, убрал леса с Дворца Правосудия на проспекте Правительства, восьмиэтажной помеси ампира и мавританства, в ромбовидных иллюминаторах по всей длине корабля. Полтора года свирепого зодчества, разрезания и сшивания тканей, он победил, это признали и недруги. Они полюбили его за то, что не уничтожил дворы, соты южного роя, выносного житья. Люди не хотели карабкаться на отдельные этажи. Им нравилось внизу в сатиновых майках подбрасывать зары-костяшки, нравилось в ситцевых халатах летом, в байковых осенью и весной раскладывать пропитание, сообща бранить и целовать детей, оплакивать хором покойника, желтый труп на столе, в том же дворе. Им нравилось вместе, сплочением вторично скрепившихся наций, вторично перекипевших в котле. Тогда же затеял для них Колизей и управился в два года с четвертью.