Помни о Фамагусте

Наутро после визита Убийцы Мгер выпросил из учительской почты выпуск «Воли быть» и взахлеб прочел перенасыщенный полемикой, архаичной славянщиной и кружковым жаргоном еженедельник футуристов Закавказья. Чтобы прочитать этот текст, нужно было освоить всю старую, отвергаемую «волюнтаристами» литературу и породниться с новейшей, и Мгеру, опоенному ритмом стихотворения о свободном зверинце будущего, в Двуречье, «под аккадскими пальмами», чей факсимильный размах занял две трети последней страницы, почудилось, что понимание щелкнуло в нем, как затвор. Это было так и не так; нетвердый в грамоте, он схватил тон, стиль, пафос, напор, но оставался гуроном, в чем тут же раскаялся, обещая вспахать целину. С Освободителем в город вошла щегольская колонна «паккардов», указав путь каравану груженных литературой верблюдов, нескольким сотням горбатых и двугорбых созданий — неприхотливый тематический каталог, снаряженный в подражание прототипу, за тысячу лет до того спасавшему от скуки эмира в пустыне. Книги, изъятые по дороге из всех, какие встретились, библиотек, — с особой признательностью отзывался Освободитель о двух духовных академиях и полутора десятках частнодворянских собраний — укомплектовали фонд хранилища на проспекте нефтепродавца Тагиева и букинистические развалы. Кассу Капуанской школы выскребли до дна, пятнадцатирублевое жалованье платить перестали. Для покупки чтения Мгер опять подрабатывал носильщиком на базаре, а в школе читал при свече до зари. Книжки, преимущественно тоненькие, на скверной бумаге, с восхитительно-нервной печатью первородства и подлинности сборники современных поэтов, левых, но также умеренных, с неоправданной гордостью окрестивших себя вершинниками, но также крестьянских, облекавших избяной мiр словом подчас более рискованным и дерзким, чем у отъявленных леваков, складывались в прикроватную тумбочку, забитую до отказа. Он пребывал сначала в младенческом состоянии, когда прекрасны все, как таковые, стихи. Зачарованный ритмом и рифмой, ведь это была эпоха регулярных рифмованных строк, только изредка и только затем, чтобы рельефней дать правило, перебиваемых свободными исключениями, Мгер пожирал книги, штук по семь, по восемь за сутки, с пылающей головой бормотал в дортуаре, входил в раж, сбивался на заклинания, будя встревоженных приживалов, судачивших, что колдовская способность Мгояна куплена сумасшествием. Убийца терпеть не мог болтовню обывателей и просил их заткнуться. Но как молодая словесность, детище свального накопления, прытко наверстывает станции персонального мифа и языка, на которые у зрелых товарок тратятся столетия эволюционного постепенства, так Мгер ускоренно отращивал — не вкус, понимание: разница колоссальная.

Вкус мимолетен, проточен, недоказуем («дело вкуса») и — тут ему родственник сон — не имеет общего интереса, несообщителен; максимум, любопытен, курьезен. Продукт капризных впечатлений, мириадами бомбардирующих мозг, вкус как заправский волокита тасует привязанности, ибо в изменчивой безответственности гибкий стержень его бытия, в постоянстве же смерть. Рентгеноскопия «на предмет» уловления вкуса напрасно опустила свой фонарь в глубину. Вкус гнездится не далее кожи, глупо просвечивать органы, рыться в мясе, выстукивать кость. Разум, не слишком опутанный предрассудками, поступил бы толково, огородив поиск одеждой, жестикуляцией, гастрономными склонностями и виньеткой досуга, обнимающего недостающее, включая дельтапланерные парения над водой, пасьянс порнокарточек и гидропонное овощеводство. Понимание — внутренний строй человека, не каждого, если осмелеть поперек эгалитарного идеала. Понимание это смысловое стяжение, это проникнутое задачей существо вещества. Пониманию, хотя бы зажженному озарением, предшествует длительность пройденного, для того, может статься, и пройденного, чтобы итог его, мутнобрезжащий луч в тупике, усугубил сомнение. Нечастые в одном жизненном пределе трансформации, трансмутации понимания, к возвышению или нисхождению понимающего, суть ни с чем не сравнимые вехи личной истории, чья потертая на сгибах карта превращается в дышащий образ событий. Не вкус — понимание выбрало корпускулярный вариант, противопоставило ему волновой и сцепило их вместе, кентавром. Под теми же парусами скользнула ладья, на одну клеточку вбок (12. Лb1!) в штилевом миттельшпиле кубинца с евреем, от чего партия стала кристальной, как вид из Цфата на гору Мером, в анемонах и орхидеях, с галилейскими кипарисами, голубыми плюмажами сосен, мелодичным шакалом и могилой каббалиста Бар-Иохая. Что если не понимание, вырвав из гульбы крестьянского, по самую маковку городского поэта, вытолкнуло его презрительно возразить на резолюцию деспота о романисте, в которой последний назван был сволочью и дураком: такими дураки не бывают, романист гениален, он предсказатель, — и быть расстрелянным за эти и другие слова.