Помни о Фамагусте

Был он безоговорочно лучший, законченная особь бойца. Мгер в учебе звезд не хватал, пятеро приблудились случайно и панически соглядатайствовали предстоящему. Худой, курчавобородый, дрожь возбуждения-нетерпения. Античность сидела на нем как на корове седло. По отмашке наставника бурно рванул без разгона, и Мгер изумился, что Убийца бежит кое-как, не бежит, а ползет, зависая, и пока доберется с наточенным полумесяцем на деревяшке, пройдет минута, если не две, самая рохля успеет его обезвредить из удобного ракурса. Не спеша выбрал угол, обтек слева по борту, улыбнулся остервенению, смешно напяленному на сосредоточенный облик, выждал еще пару взмахов-гребков, и когда Убийца проплыл в прыжке мимо, перехватил его руку с оружием. Нападавший остановился, дергаясь в замедленной киноправде. Пойманный в полете, болтался, ловил искривленным ртом пустоту. Кисть его была сплющена сжатием. Секира спланировала во сне на опилки. Мгер несильно ударил тюрка по ребрам, тот рухнул, блеснув бритым черепом, с которого скатился бутафорский шишак.

Это смотрелось странно. Поразительно, непостижимо. Но реакция публики относилась к исходу, не к характеру поединка. Неужели никто ничего не заметил? Как могло это быть? Вот, Клавдий, ты и позволил себе, резюмировал голос. Двое помогли подняться Убийце, усадили в углу на скамью; он морщился, кусал губы, чтоб не прорвалась боль поврежденной руки. Итальянец сбросил куртку, на нем были облегающие черные брюки и дуэльная рубаха венецианца. Луч из окна осветил его гладиус, будто линзу. Я буду драться с тобой, сказал серьезнее некуда, защищайся. В его заманивающем круговом приближении было коварство, в котором потерялась бы дюжина новичков и увязли бы двое, если не трое опытных мечебойцев, но все та же невыносимая медленность шевеления в растворе и предсказуемость каждого жеста. Даже и двигайся учитель быстрее, Мгер прочитал бы эти страницы, способность угадывать надолго вперед отворилась в нем тоже. Он подпустил изящно гребущего итальянца, нырнул под клинок, зашел учителю за спину и дотронулся острием до его левой лопатки; повторил трюк еще дважды, не унижая, лишь показывая тщетность борьбы с той стихиею первозванства, что вознесла его — куда, он не знал. В четвертом раунде (фехтовальщик все не сдавался) отобрал у него меч и обнял с извинениями. Я верил, я ждал, причитал итальянец. Тебе больше нечего делать в этом приюте, и пятеро трусов вторили на седьмом небе от счастья, что на сей раз калечиться не пришлось.

Мгер проснулся в дортуаре от взгляда: у изголовья, с рукою на перевязи, качался Убийца. Ты не прикончил меня, почему? Сделай это сейчас, протянул он облупленным черенком нож для перерезания глоток баранам. Ты будешь здесь, со мной, иди спать, ответил Мгоян. Убийца вернулся на койку. Он был рядом с ним до крушения Колизея, друг, заместитель по Легиону, и, так же как Мгер, не убил в боях ни одного человека, искусство его не нуждалось в столь низменном доказательстве превосходства.

Читатель, надеюсь, уже уяснил секрет успехов Мгояна, повергавших в смятение начетчиков из общедоступных и специальных изданий. Выставлялись воскрешенная чемпионом кельтско-иберийская техника боя, сказочная ловкость движений (на тренировках он якобы увертывался от голодной пантеры), гипнотическое воздействие и — как без этого — колдовство. Комментаторов можно понять: предположив, что на арене Мгоян живет в ином измерении, они распрощались бы со всем багажом своих предрассудков, согласованных со зрительным восприятием, для которого и Мгер, и противник отчитывались перед одним и тем же циферблатом, разве что бронзовый курд был попроворней. Глаз, размышлял гладиатор, не смиряется с очевидностью; привычный к иллюзиям, он плодит их и множит, лишь бы избавиться от реальности. Отдадим должное упорству зрения, оно до последнего сопротивляется данному, а в запущенных случаях просто не хочет видеть.