Помни о Фамагусте

Среднее место — великое место, преднеслась Мгеру первая за двадцать один год отвлеченная мысль, в нем зреет самое совершенное, само совершенство. Одинаковая удаленность это же равная близость, чересчур близкое не путается под руками, а слишком дальнего нет, бери отовсюду неизменным прихватом, всегда в середине, будто светило с лучами. Эк забежал вперед, Клавдий, покровительственно пророкотал голос. Твое поприще принять в себя слабость, чтобы на дереве лопнули клейкие почки и потянуло бы мартом — апрелем. Ну же, пошел, и сто двадцать трубок, питаемых неизвестностью, как бы прямо из воздуха, из февральских дождливых резервуаров, заработали в обратную сторону, закачивая бесцветную жидкость. Тело вернулось и встрепенулся испуг, сдерживающее крыло любопытства; захлопав, захлопотав, припугнуло: сейчас хлынет боль, участница всех превращений, но те, кому он достался, подводили к метаморфозам в безувечной манере, не потому, разумеется, что щадили беспомощный организм, а оттого, что, добиваясь цели, не стремились произвести впечатление. Трубки, зашипев, остановились и с чмоканьем отсосались от кожи. «Встать!» — завопил торжественный голос, радость была столь велика, что Мгер смутился вниманию. Он сел на заскрипевшей скамье, свесил ноги в сандалиях, правая крепилась ремешком, а левая почти истлевшей веревкой, рассыпанная торговля отчаялась предложить даже хорошее вервие. Выпрямил спину, неправильно полагая, что она затекла. Кровь и царапины испарились, будто учитель не покуражился на его шкуре. Нигде не свербило, ни подмышками, ни в яичках. Очистилось обложенное горло. Подпрыгнул и, для проверки, второй раз и в третий. Громыхнула дурацкая аммуниция, тайна преображения коснулась его. Слабость, которой он был наделен, ощущалась как переливчатость и колеблемость организма. Организм этот был неустойчив, рассредоточен, он являл собой архипелаг впадин, где бродили непонятного назначения соки; в то же время (как могло это совмещаться?) он давал чувство цельности и покоя. Блуждающий центр — Мгер услышал биение нескольких пульсов, тикающих неравномерно, вразнобой, — вызвал в нем прилив сладкого содрогания, будто он вышел весной из темницы, и природа сказала, что исцелит ветром и щебетом. А все, что было раньше, в стенах камеры, в коридорах узилища, было узким, эгоистичным в своей избирательности, только теперь будет узнан радостный, страдальческий мир, и высоты воздушных течений. Он отсутствовал сорок секунд, учитель сморкался и кхмекал, переминались бойцы. Попробуй меня, пусть прольется, сказал Мгер итальянцу, будь по-твоему, отвечал фехтовальщик и выслал Убийцу.

Убийца получил свое прозвище за желание убивать, он говорил, что пришел в школу за этим, а прочих обвинял в двурушничестве. Всматриваясь в его сохранившиеся, тонированные сепией десятилетий фотографии, я не нахожу Убийцу среди извергов, выдвинутых как его собственной, так и позднейшей эпохой, в которой я имел несчастье оказаться на излете молодости. Между разделенными больше чем полувеком категориями душегубов, заключавшими галерею послеломброзовских типов и типажей, обнаруживалось зловещее братство, но я не стану изводить бумагу (сейчас, возвращаясь в Лод из Тель-Авива, я пишу в автобусе на блокнотных листках) ради огласки физиономий и зверств. Довольно будет подчеркнуть, что Убийцы не было меж душегубов диких дней османского вторжения, когда к младотурецкой орде, устлавшей мостовые и тротуары иноверными трупами, прибились уроженцы в косматых шапках и с обнаженными головами, окунуть ладони в монофизитскую кровь. Не было его среди мясников и сжигателей Сумгаита, среди щетинистого, обожающего впадать в истерику блатняка, с модным в тюркских урловых кругах цоканьем и пришепетыванием, отросшим ногтем на мизинце и подернутыми анашовой слизью зенками. Убийца ни при каких обстоятельствах не мог быть в погромной толпе, ибо признавал только честную схватку, вооруженного неприятеля. Это был очень худой, обритый наголо, курчавобородый, похожий на моллу мусульманин лет тридцати. Противник шаблона, нехотя выполнял упражнения и занимался по специальной методе, основанной на азерийской коллекции медитаций. Нагой по пояс во внутреннем дворике окунал губку в настоянную на травах воду в ковше, смачивал торс, задирал лицо к небу. Так, под серыми простынями, точно волхв-небопоклонник, тренировал невозмутимость дыхания, выжимал губку на камни, прикладывал к ребрам, груди, впалому животу. После скакал на карачках, на выдохе с шумом выбрасывал кулаки, шаманил, рубил воздух секирой, усладой души.