Помни о Фамагусте

Предо мною растрепанные, той поры, каталоги товаров. Еще в спецхране, где они были задвинуты глубже, чем вестники оппозиции с календарем противоправных движений, я страница к странице, для несбывшейся надобности, выписывал гарнитурную мебель, одежду, посуду и парфюмерию дам и господ, кухаркины ступки и мясорубки. В макулатурном ряду Тель-Авива недорого приобрел два тома из иллюстрированного семикнижия и опять не воспользуюсь. В конце концов вещи суть вещи, к тому же торговые марки устарели и вряд ли что-то скажут тем, кто не мыслит текста без модных ярлыков потребления, хотя бы и от противного («иронизируя», «возмущаясь»), В ярлыках, утверждают, правда момента и подходящий к моменту дендизм, но автор не денди, автор не был им никогда. Строительный взрыв — вот символ тех дней.

Задаются вопросом, был ли у Освободителя план, вроде такого, к примеру, что направлял поступки барона Османа, уничтожившего «исторический Париж, чтобы очистить место Парижу проходимцев» (Маркс) и создать правящим кругам удобные условия «для подавления народных выступлений против господства буржуазии» (Большая советская энциклопедия, 2-е изд., т. 31, с. 289). Я, изучив эту тему, ручаюсь — план у Освободителя был, но другой. Импровизация, автоматическое письмо разрушения должны были истребить уныние чертовой прорвы лачужек, оживляемых китчем пароходных и банковских товариществ, впустить фантазию, достойную Крепости (ширваншахских дворцовых развалин) и Девичьей башни, этой средневековой мании грандиозо, вскормленной шквальными ветрами с моря. План состоял в отсутствии плана, Освободитель действовал из прихоти, по настроению и на рассвете не ведал, как поведет себя в полдень. Решали спонтанность, порыв, врагом была система, регламентирующее предвидение неизменности сущего. Скажем так: для насаждения своей, несистематичной системы Освободителю нужно было пролезть в узкое горло анархии: анархия раскидывается широко, а горло у нее очень узкое, анархисты застревают в нем невозвратно, в узком горле анархии. Сметал улицы, кромсал и корежил кварталы, щипцами ярмарочного коновала драл без наркоза зубы гнилого туземного быта, «гнилого туземного», угождала рептильная пресса. Мало ему было ям и воронок, рыл рвы, канавы, траншеи, вспарывал-вспахивал почву, заваленную по колено обломками, щебнем, саманными кирпичами, рухлядью, выпавшей из развороченных камер жилья. В исконном городе, принявшем удар, эхо которого сотрясало окраины, образовались каверны, аркады, невесть куда вели неисчислимые лазы. Стайки мальчишек, чичероне на поводке у половозрелой шпаны, обещались доставить к подножию власти Ширвана, к сплетению башенного подземья, к девичьей загадке комнат-сокровищниц, но ежели путь вам знаком, то что же вы сами, чумазые, не растащили динары и золотых, с изумрудными хохолками и клювами, соколов-попугаев? Кое-где сил не хватало для высокого напряжения, бригады спивались, меняя в трактирах на горькую ломовой ассортимент, забавный навар целовальников. И дома кой-где чернели надкушенные, с оторванным ухом и вырванными ноздрями, как тот, в повести русской, башкирец, из рабов, из давнишних еще беспорядков старик. Приволокли для дознания: отвечай вор-изменщик, откуда навалятся степняки, кто выдал тайну, а он, сверкая глазами, упорствует, упирается, втуне под занесенною плетью мычит, но, глядь, что такое, язык у него тоже подрезан, ну, ступай себе, гадкий, в людскую. В проломах и прободениях зияли осколки кухни, волосяной клок дивана, треть стены с пыльным ковром и отмеряющими прошлое часами, медный кувшинчик для подмывания, казанок засохшего плова — едоки, если повезло отскочить от тарана, давили теперь клопов по предместьям.