Помни о Фамагусте

Они здесь, нюх обманет, сердце направит, говорил Мгер. Не говорил, так беззвучно показывал, все уже было говорено, и оставалось найти, расшибиться в лепешку, но выковырять из щелей, встретиться глазами в глаза. Он искал на рыбьих потрохах люмпен-помоек, на отмелях плебейства, провонявших чесноком, как фараонова стройка. Искал на паркете особняков, в реставрированных гостиных, точно грабежи и резня были шалостью, дурным сном. Гардины, камины, сигары мужчин и парфюмерные омуты женщин, пускали по приглашению на веленевой карточке, милостивый государь, честь имеем. Вранье, не имеете ничего, но щадил самолюбие элегантных, воскресших, закопавших червонцы в кубышке, а камешки — по иллюзионному манию, воздаянием за частичный отъем. Прес-ти-ди-жи-та-торы, насмешничал фехтовальщик, но искали и там. Искал в классах, поголадывающих, угарных от споров, что вели смуглые, длинноволосые, наголо стриженные тифом студенты. Американизмом бритого черепа — гигиена на марше — щеголяли повесы из хедера Левого фронта, подписчики фотоколлажного приложения к революции, страусы, не желавшие видеть ее окончания. В том, как бранились о готике и труверах, как обжигали пальцы спичкой и рты чайной кружкой с приютской желтизной кипятка, как нетерпеливо целовали девушек, изымая пуговки из петель, они были последним мирным семенем школяров, но врезанная в их зрачки печать была печатью разрыва. Диспутировать до того, как тебя вымазали кровью, своей и чужой, не то же самое, что после. Выжившие с облегчением приняли перемены, ибо рамки прежней порядочности были тесны для скитаний, наркотиков, щербатого слова, для заново найденной и рассорившей веры, жадность к которой сильнее, чем женщины, не давала спать по ночам. Опиумная пагода лингвистов на Ольгинской, напротив чрезвычайки, сорвав пломбы с варварской речи, чью письменность и грамматику составляли здесь по заказу И. К. Коминтерна, этой банки с микробами, рассылавшей заразу по миру, выдыхала курильщиков в предбанники партии. Заброшенное святилище маздеитов, где баловались анашой историки, шептало под кроною масличной рощи: возвращайтесь к мощам, ко святому причастию, к синагогальным напевам, и они возвращались, кто мог. Искал в мастерских, в заводских филиалах раздавленной «на хер» (так в резолюции) «Кузницы», долбившей молотом своего мессианства по наковальне своего мессианства, в мастерских с витавшим в них призраком христианского мученичества русских рабочих, в мастерских, все больше и больше уподобляемых катакомбам. Копоть, слезы свечные, тени на гноище, у станков, включенных в геометрию пролетариата, в строй мыслей о самопожертвовании. Глупо, но искал в канцеляриях, средь чиновного люда. Помня, как сбросили в канализацию саботажников, чиновник работал старательно, хоть нужна была не старательность, а лояльность, — дойдут, все катилось к тому, что дойдут. Искал по глазам, отцветшим до рождения, в дородительской пустоте, из которой владельцы, в обход матери и отца, обогнув поколения предков, пришли ниоткуда. Проверял тоньше, по очерку и эфирному телу движений, предтече плотской биологии, летевшему впереди движений физических. Искал по глазам и по очерку в их единстве, одно не могло без другого, и недолго упрашивал. Смотрел в глаза и рукой обрисовывал, обводил тонкий очерк, мол, ему все известно, и они уходили за ним, противиться было нельзя.

Было найдено восемь, Убийца девятый. Мгер под номером десять или под нулевым, как считать.

Низкорослый студент в очках с толстыми стеклами на круглом славянском лице заставил невесело рассмеяться Убийцу и фехтовальщика. Это, Мгер, обратное общее место, ты нарочно идешь от противного. Вы раскаетесь в том, что сейчас говорите, они вскоре раскаялись. Сошлись в распивочной за Сабунчинским, у парня было свойство надираться до опупения. Целиковый, с горстью гранатовых зерен, стакан для разгона, и поехало, тащи на горбу бессловесную тушу, да ну его, сам выползал. Он был в ударе: отчитав из «Эдипова цикла», повторил «для тупиц» последнюю строку магистрала, «Сжимая руку Иокасты», и стал задираться — в крепкого малого слева полетела из пепельницы куриная кость. Мгер пресек драку не сразу, интересно было, сколько очкарик продержится против троих-четверых, не засыплется ли осколками.

Там же, у вокзала позволил себя обчистить карманнику, чудодею инфракрасных ощупываний в сантиметре над поверхностью ткани. Взял с поличным затем лишь, чтобы похожий на даглинца впалыми щеками и выпуклыми надбровными дугами худейший субъект, гонимый болезнью, бросавшей его из хибары на рынке, в слизистой мякоти всего, что там было раздавлено, в лачугу за пустырем и чинарами, подле ощеренных голодными псами Сальянских казарм (а трамвай, довоенную дребезжалку, черепаху-девятку до Сабунчинского, кишащего клиентурой воровского искусства, посылать бы за смертью), — чтобы карманник выслушал и услышал, и он выслушал, он услышал.