Помни о Фамагусте

Соперник в чуткости, медиум, возрождал языки по эху песни при повороте гончарного круга во времена, когда время свивалось кольцом, когда оно текло за вращательной бороздой, процарапанной в обжиге заунывностью гончара. Духознатец-спирит, одутловатый, с посадкою тенора, но без тщеславия, хоть во фраке, загадывал будущее, управлял столами и блюдцами в женских домах гвоздик и настурций, омелы и остролиста. И если бы Мгеру разрешено было нарушить закон, он вдобавок привлек бы спиритову дочку-вещунью, девочку от еврейки, и нашел бы ей занятие на арене. Годы спустя, в городе на Черном море, в эпоху войны и вторжения она трое суток кричала голая с лобного места «Да здравствует товарищ Сталин!». Полил на четвертые дождь, желтый ливень, она продолжала кричать, и румыны не трогали божьего человека, назвавшего дату их отступления и кончину кремлевскую Сталина. В параличе, в блокаде изменников (ждали, что опустит указательный, только и мог еще грозить ковырялкой, и задавят подушками без помех), Сталин не успеет распорядиться по государству. Колос поникнет, зерна просыпятся, теребила она офицеров и восклицала «Да здравствует!», в желтых струях по голому телу.

Спиритом восхищался великан, малоросс. Торбанщик-бандурист, кобзарь, и на кобызе-балалайке игрок, чем до потопа промышлял в Оренбурге, равно и на кобузе-варгане, зубанке с язычком, пальцами чтобы по стали; позже токарь, переливающий в коммунизм удаль и грусть украинства. Добрейший верзила, всякой твари защитник, ему по-буддийски, с метелочкой шествовать, как бы гусеница, жук, муравей не попали бы под башмак.

Литературный наемник был безразличен к природе. Облюбовав «У Лутви», потомственную кофейню балканца, полтора века назад застрявшего в колонии желонщиков и чындырщиков, переделывал чужое сырье, кропая на обороте зачеркнутого крест-накрест листа. Каторжным трудам коренастого, с набрякшими подглазьями невольника, которого в его сорок никто не знал праздным, всегда сквозь папиросную кисею, над закапанными кофе листами, молва приписывала композицию, голоса и пейзажи романов Ордубады. Классик исчах, тлел на террасах до пятидесятого года, Мэм-мэд Caj-jbm Ор-ду-ба-а-ди в радио пятидесятого года (холодная весна на дорогах), в бустанах, дастанах, обжорливых дастарханах поэзии. Не было хлеба в тендырных печах, молока у скотины и в женских сосцах, трубы остыли, а раб, сочинивший это у Лутви, запасался чернилами. Мгер не спрашивал, просто увел за собой.

На Москве, между двумя краснокирпичными зданиями в русском стиле, музеем и городской управой, стояла часовня чудотворной иконы Иверской Божьей матери. В любую пору дня там толпились молящиеся. Наступала ночь, и в крытой повозке, запряженной четверкою лошадей, икону в сопровождении священников возили по домам. Всадник с факелом скакал перед повозкой, а кучера на козлах не могли надеть шапку и при сильном морозе повязывали голову платком. В час гонений на православную веру факельщик, верхом на коне, все так же сжимал факел десницей, торя путь образу, страстно жданному уже только в тайных домах, не так еще малочисленных и боязливых, чтобы священник и кучера отказывались бы платить дань опасности. Настала ночь, когда он повез икону один, был ранен из винтовки, но, не выронив факел, не упав на гривастую шею гнедого, с набухающим жаром в боку доставил образ по адресу, а кто принял лик, берег у себя, пока огненосед лечился от смерти, зима была долгой в тот год. Что в прежнем, что в нынешнем жительстве, факельщик, чернобородый молчун, держал рот на замке, рассказывай не рассказывай, Мгеру было ясно и так.

Ты человек огня, твердил бородачу друг, маклер, подкарауленный у Меркуриального общества, такие, как ты, горят, не сгорая. Маклер, молодой грузин в эспаньолке и усиках, игрок и парашютист (три ежедневных прыжка с металлической вышки над взморьем), прихрамывал на изувеченную детским падением ногу — спасая петуха, сиганул на лисицу, был искусан, затерзан, но хищника придушил. В одежде брал примером японца, что в черном кимоно белит стену и покидает площадку без пятнышка, изъяснялся же коротко, маскируя словарный запас из уважения к еврею с Вышнегородской, прельщенному сжатостью его речи.