Помни о Фамагусте

Они выступали три месяца, без выходных. Лечили раны, выносили погибших, опять на манеж. В продолжение трех месяцев улицы жили боями, но до самого сноса и срытия Колизей был владыкой. Перешибли футбол, матчи с заезжими ататюрками, фанатичными ребятами в алых кушаках и с воинственной песней, чьими стараниями искорененный дух янычарства витал над газоном. Опустошили бульвар, сведя к нулю поголовье гуляющих, поздней осенью только вернулась в аллеи треть многолюдья. Очистили от поклонников гиппопотамову свадьбу, и привыкший к болельщицкой руготне, к азартам пари, вплетенным в басовые низы соитья, бегемот сконфузился, скуксился, в скорбях выпустил брачный период. Личным пришествием Мгера восстало венчание, а не явись, не вмешайся, в горсть свою не возьми — пропало бы Zoo, виноватое, что и к слонам путь забыли, трубачам азиатского груза, жевателям булок, к обезьянам-дразнилам (снимай, Сеня, брюки, у кого зад краснее?), к египетским линиям серпентария и фламандскому птичнику, к дромадерам с пересохшей слюной, сия пустыня-то пожарче. Удалось невозможное, увести женщин из кинотеатров, из рыдающих клубов, обрызгавших палубы поминками по Валентино. Набриолиненный, лысоватый ставленник любви, невыразимо грустный и бледный, слегка располневший из-за желудочных недомоганий, с оловянным жребием на веках, он ногою в лаковой туфле пробовал воду, о которой нельзя было сказать, стоит она или движется, столь сумрачной была ее окончательность, и являлся тем, кто приходил о нем плакать, в двух разных устоях духовной материи, так называемых «ипостасях».

В первом, без коего был бы немыслим второй, его ритуал и победа, как без второго — обет и предпосланность первого, он был в шароварах аравийского шейха, в кожаных штанах гаучо, в полусмокинге танго Гарделя, в полусотне ночей напролет с девушками за три тысячи долларов каждая ночь, и когда он устал от влажного кармина их губ и скрылся в пульмане на железных путях, девушки выпархивали из уборных салон-вагона, продолжая охоту в купе. Во втором положении он в гробу, массивном, на ножках. Бронза, посеребренность кипариса и лавра порукой тому, что гроб не мог быть сколочен, как сколачивают для отсыревания в земле усыпальные ящики. Он построен, будто шуба из соболей или приморская вилла, откуда лошади увезли его с содержимым в четверг — овации, браво. Валентино лежит в артистическом фраке, в напудренной маске, из-под нее пятна зеленки, марганцовые пятна, а стесанный ракурс выводит гроб на орбиту, так исподволь завинчивает и крутит комнату кинокадр. Туда, где покоится он, обложившись мешочками с колотым льдом, прогретый азалией воздух, посланник жары, притекает, минуя блокаду деревянных затворов, витражных окон. В церкви только свои. Шесть молящихся, плачущих женщин в муаровых платьях, вуалевых шляпках, на каблуках, и друг-скандинав, через раскроенную бритвой ширинку срезающий клок лобковых волос Валентино, для медальона на безволосой груди. В храме прохладно, но зной неизбежен, дабы вытеснить камфару и лаванду, которой артист окроплен и чьи свежие порции достаются ему в эти дни, дни перехода к новому запаху. Валентино уже подплывает к нему, описывая затяжные круги. Мы назовем этот запах, сводящий с ума и прихлюпывающий? Конечно, это же могильная слякоть, наркотический аромат, источник видений на облезших костях — гроб смолист и надменен, но ему не заткнуть гнилой рот разложения.

Совершив невозможное, увели женщин из кинотеатров, счастливых рыдалиц над обоими Валентино, шейхом в перьях и над тем, что в гробу; забранный разомкнутым с какого-то часа вращением, он отклоняется от кругового возврата, удаляясь по параболе к реке, о которой нельзя сказать, движется она или стоит, пробуя воды лаковым башмаком, но опасение прослыть безответственным понуждает меня внести коррективы. Говорить о чем-либо как о невозможном ошибочно. Высказанное обретает возможность, о невозможном же невозможно даже помыслить, не то что говорить.