Помни о Фамагусте

Фотографии из портфеля искажают свечение мощи и прециозности над чертогом. В очах мимоезжих авто тоже невесть что мелькнет, помпезная чаша вокзала, барнум слонов и жирафов (вот зачем неприступные стены), но, спешившись, беспечный ездок замирает, сраженный сиреневой терракотой альгамбры — башни, арки, зубцы, лепные цветы о восьми лепестках, и в семь пополудни, ровно в семь пополудни будет поднят толпой на трибуну. Гулкость цементных тоннелей. Гам, шарканье, рыки, хлопки; едкий табак и духи. Мясной дым сизым курением, мясо, всюду красное мясо в этой стране. По ступеням на верхний ярус обзора, сноп лучей взошедшему из темницы. Двадцать две тысячи — нет свободного места — подложили под ягодицы плотные кожаные подушки. Двадцать две тысячи раззадорены нетерпением и вином. Много женщин, резкие выклики подбодрения, женщины громче, алчней, непристойней мужчин, их возбуждает лоск быков, обтянутые ляжки тореро. Раж, рокочущий блеск, обманчиво низкому известковому небу от удара к удару синеть, лиловеть, распускаться безмерным зонтом. И всему довлеющая рассеченность трибун и арены, sombre и sol.

— Я собрал плюсы и минусы наблюденного, первые да пойдут нашему Театру во благо, вторые — остерегут. Колизей известен и почитаем в Мадриде, имя его не пристало ронять.

Драматург обернул фотографии папиросной бумагой, сунул в портфель, щелкнул замком. Солидный тон не давался рассказчику, мальчишке в свои тридцать и за. Собеседники улыбнулись наставительному прологу, с живейшим любопытством приготовляясь внимать.

— Тетива моих чувств натянулась на подступах ко дворцу, подле тележек мороженщика и газировщика, кучерявых юнцов, у кибитки газетного старичка. Выудил в макулатурной каше буклет конца прошлого века с кельей матадора на обложке: сводчатый потолок, щелистый пол из растрескавшихся грубых продольных камней, на беленых стенах распятие и платок, на ущербленном ларе синяя с золотом Богоматерь и огарок воска в подсвечнике, одеяние для арены на стуле. В окно хлынул малиновый свет — и прибой стадиона. Я пришел с барахолки El Rastro, самой пестрой и тароватой из всех, что привелось посетить, самой богатой и самой бедной, ибо нищие ее высшей пробы, их бедность чиста, глубока, и где мне, любителю блошиных раритетов, всучили «за полцены» куклу-девочку, большеголовую, с мечтательным неприятным лицом, рахитичную уродицу в муслиновом платьице, как две капли похожую на мою умершую от менингита сестру. Осмелюсь заметить, сощурился цыганистый лавочник, вес куклы в футляре равен весу футляра без куклы. Действительно, освободившись от кокона, тяжелая девочка не пошевелила чаши весов. Так расплачиваются за наши заслуги, загадочно молвил торговец, и когда я нес ее к стадиону, и бережно, чтобы ей лучше гляделось, поддерживал на трибуне, моя любимая сестра, живая ли, мертвая, всепонимающезрелая — была со мной. Тетива моих чувств зазвенела в прожаренном секторе улья, каюсь, экономия государственных средств не позволяла рассесться в тени. Сколь же был я наивен, если в пчельной сутолоке, влипнув коленями в дамскую поясницу, а крестец мой опробовал надсмотрщик сверху, если с первой трубой, возвестившей копытно-топочущий выбег быка, красавца, клейменного литерой «R» за номером «28», испугался, что миг, и натянутый лук лопнет. Вот уж нет. Как все в этот вечер, я был настроен на два с половиной часа кульминаций и увидеть смог все — почти все, вы поймали меня, мэтр Джалил.

Шаман-барабан, трубы гортанные, искры литавр! Хоругви и орифламмы покрывают бычье распятие. Оркестр белой ложи в адмиральских кителях и фуражках, праздничная похоронная машина. Дротики цепляют тушу сквозь шкуру, их вонзают в пробежке на цыпочках. В стеганых латах, с повязкой на морде пегая лошадь боком тупит рогатые выпады в бок, опрокинувшись — в брюхо, но тот, кто колол с нее шумно пыхтевшего зверя копьем, успел соскочить и отпрыгнуть. Потом, как быка отвлекли, чтобы зарезать в углу, лошадь, лежавшую смирно, подняв, отвели за уздцы. Контуженная удивлением, она понимала не больше, чем жук, когда мы ворошим его веточкой, чем мы сами, когда нас ворошит чья-то воля. Матадоры в розовых чулках, в костюмах тисненого света, плоские туфли сродни лукавой подагрической обуви дипломатов Венского Конгресса, балетное шуршание мулеты по песку. Один из трех смельчаков натолкнулся на рог, поднятый за бедро, извиваясь угрем, рухнул, не чувствуя боли. Вскочил, был подхвачен побелевшей компанией, жиденький рукоплеск плеснулся на облачение, он, кажется, в госпитале. Драма шести быков отразилась в зрачках моей девочки, расширенные, они излучали довольство. Взращенные на сочных лугах, звери довели свою роль, и тройки лошадок в гирляндах, с плюмажами, звеня бубенцами в ритм потряхиванию траурных морд, поочередно и весело, быка за быком оттащили багровые туши. Кровь, прочерченную от барьера к барьеру, до самых кулис, публика почтила овациями.